Весь этот свет - стр. 55
– Кэтрин, подожди!
– Я долго ждала! – огрызнулась я.
Эллиотт сунул руки в карманы шорт цвета хаки, и у меня защемило сердце. Он так изменился с того дня, когда я видела его в последний раз, и все же остался прежним. В нем мало что осталось от худого, долговязого подростка, с которым я познакомилась два года назад. Он больше не носил брекеты и мог похвастаться идеальной улыбкой – белые зубы казались еще белее из-за его смуглой кожи.
Эллиотт сглотнул, дернув кадыком.
– Я… Я…
«Обманщик».
Он поправил на шее толстый черный ремень, на котором висел фотоаппарат. Было видно, что он нервничает, мучается чувством вины… Какой же он красивый.
Эллиотт снова попытался заговорить.
– Мне…
– Тебе здесь не рады, – проговорила я, медленно отступая к крыльцу.
– Я только что переехал, – продолжал он, – к своей тете? Пока родители оформляют развод. Папа теперь живет с новой подружкой, а мама большую часть дня лежит в постели, – он поднял кулак и ткнул большим пальцем себе за спину. – Я теперь буду по соседству? Помнишь, где живет моя тетя?
Мне не нравилось, что он произносит все это с вопросительной интонацией. Даже если бы мне вновь захотелось поболтать с парнем, то ему стоило бы говорить уверенно и неторопливо, чтобы вызвать у меня хоть каплю заинтересованности. «Болтать стоит лишь о чем-то интересном», – как всегда утверждал папа.
– Уходи, – сказала я, глядя на фотоаппарат Эллиотта.
Он слегка приподнял хитроумную штуковину длинными пальцами и улыбнулся. Его новый фотоаппарат был старым, возможно, старше его самого.
– Кэтрин, пожалуйста. Позволь мне все объяснить?
Я не ответила и потянулась к дверной ручке. Эллиотт выпустил из рук фотоаппарат и протянул ко мне руку.
– С завтрашнего дня я начну ходить в школу. Перевелся сюда в последний год учебы, представляешь? Было бы… было бы здорово, если бы у меня была хотя бы одна знакомая?
– Учеба уже началась, – огрызнулась я.
– Знаю. Пришлось отказаться от обучения в Юконе, только после этого мама наконец позволила мне переехать.
В его голосе прозвучало отчаяние, и моя решимость немного дрогнула. Папа всегда говорил, что я слишком стараюсь спрятать свой мягкий характер под маской непреклонности.
– Ты прав. Это неприятно, – произнесла я прежде, чем успела остановиться.
– Кэтрин, – взмолился Эллиотт.
– Знаешь, что еще неприятно? Быть твоим другом, – выпалила я и повернулась к двери.
– Кэтрин! – на пороге стояла мамочка. – Я еще никогда не видела, чтобы ты так грубо себя вела.
Мамочка была женщиной высокой, но ее фигура состояла из мягких изгибов, к которым я так любила прижиматься в детстве. После смерти папы было время, когда мамочка исхудала, ключицы у нее выступали так сильно, что отбрасывали тени, и обнимать ее было все равно что прильнуть к безжизненным ветвям сухого дерева. Теперь ее щеки снова округлились, и сама она снова стала мягкой, хотя почти перестала меня обнимать. Теперь я обнимала ее.