Веревочка. Лагерные хроники - стр. 27

Появилась Марина и сказала, что отдаст звезду за две банки икры, так как её всю ночь использовали.

Сеня пытался возражать, но она безапелляционно заявила:

– А я не виновата, что вы все кастраты.

Увидев, как легко Марина приобрела икру, нефтяник, прикрепив к пиджаку звезду и окончательно осмелев, заявил, что согласно его расписке, ему тоже полагается банка икры.

У Сени, от такой наглости, отвисла челюсть.

Он попытался вступить в спор, но я твёрдо ему сказал:

– Отдай Сеня, спокойней будет.

Икры у Сени больше не осталось, но и, слава Богу, претендентов на неё тоже не было.

Сеня сидел опустошённый и раздавленный.

– Сеня, пойдём в ресторан, хоть поедим и отвлечёмся.

В ресторане никого не было, и только на эстраде пианист что-то репетировал на рояле.

Увидев Сеню, он во всю мощь своего инструмента заиграл «С добрым утром тётя Хая».

– Марк! Держи меня, или сейчас здесь будет море трупов – заорал Сеня.

Обед был испорчен.

Господи! Если бы кто-нибудь только знал, как я не люблю Москву. Эту суету, толчею, спешку и равнодушие, которые даже соображать мешают. Если бы не дела, никогда бы сюда не приезжал.

Но больше, чем Москву, я не люблю москвичей. Это ещё из лагеря.

За все мои двенадцать лет я дружил только с двумя москвичами. С другими же москвичами мне всегда было сложно, потому, что они считали, что знают обо всём на свете. А это не только скучно, но и опасно, ибо они вечно попадали в какую-нибудь халэпу, как говорят на Украине о неприятных приключениях.

Потом, уже на свободе, я встречал много достойных и интересных москвичей, но внутри навсегда осталось лагерное представление о них.

Но больше, чем Москву и москвичей я не люблю вечерние рестораны.

И когда мой приятель Аркадий, вместо картошки с селёдочкой под пиво и хорошую беседу дома, предложил поехать в крутой ресторан на его новой «Волге», восторга я не выразил.

Ресторан оказался действительно неплохим, и кормили вкусно, но то, что происходило на эстраде, повергало меня в уныние.

Четыре девицы в купальниках совершали телодвижения, а долговязый парень в канотье сопровождал этот странный танец приблатнёнными песнями.

Я эти песни и в лагере не слушал, а слушать их на воле совсем уже лишнее.

Самым неприятным было то, что музыка и пение заглушали наши разговоры.

За моей спиной сидели две семейные пары, по виду учёные или крупные начальники.

Наконец музыка затихла, и сидящий за мной человек, подозвав официанта, сказал:

– Землячок, будь добр, передай этому Карузо четвертак, пусть прекратит петь эту лабуду.

Текс, интонация и порядок слов выдавали бывалого сидельца. Да и голос показался мне знакомым. Я оглянулся. Это был Саша Дубина. Он тоже узнал меня.