Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - стр. 132
Войны, революции прошли вдалеке от этого, единственного в мире города.
Расцвет Венеции – дела давно минувших дней. Теперь она лежит спящей красавицей в своем прозрачном гробу.
Туристы со всех концов земного шара стекаются в этот город-музей; здесь все то же – башня Часов, на которой гиганты выбивают свои часы, мрачный Мост Вздохов, ширь Большого канала и тухлая тишина узких водных уличек.
Но из суеты деловой жизни приезжают сюда «американские дядюшки», чтобы вдохнуть непонятный им аромат минувших веков.
Надо, однако, сказать: прежнего столь известного навязчивого приставания разных гидов, проводников, попрошайничества под разными соусами – больше нет. Туриста не пугают. Турист заметно обмельчал. Всюду такса, распорядок, твердые цены и десять процентов какого-то налога.
И магазины цены запрашивают божеские.
Однако, подальше от центра не считаются с новыми порядками и берут с иностранца, смотря по акценту. Наибольший почет, конечно, американцу, обладателю его величества полновесного доллара.
И самодовольно поглядывают приезжие американцы, ни бельмеса не смыслящие в искусстве, поглядывают на Паоло Веронезе, разрисовавшего потолки Дворца Дожей, и спрашивают:
– А скажите, пожалуйста, почему здесь так дует?[495]
35
Осенью 1927 года в большое путешествие по Италии отправился Н. Асеев. Его путевые заметки, составившие книгу «Разгримированная красавица», очевидным образом сконструированы как реплика в диалоге с предшествующей традицией травелогов – не случайно целая глава, озаглавленная «Споры с Муратовым», посвящена советской ревизии классических русских взглядов на предмет. Соответственно выстроен и широкий зачин повествования, хотя рукотворные трудности, которые приходится преодолевать путешественнику в новую эпоху, описаны на всякий случай довольно скупо:
Первые впечатления начинаются с той минуты, как, окончив хлопоты с паспортом и визами и получив чек на Берлин или Рим, выйдешь с Неглинного на Кузнецкий. <…> Билеты Дерутры вытесняют, выталкивают тебя из привычной жизни, из каждодневной, деловой обычной спешки, сознание скорого отъезда выносит тебя из обычного состояния, как пробковый пояс из воды[496].
В этой части пути бытовых подробностей довольно мало, но те, что есть, весьма любопытны: автор упоминает «широкобокий пульмановский вагон» – то есть хорошо знакомый читателю шедевр Общества спальных вагонов и скорых поездов, национализированный государством; в наследство от бывшего владельца остался и уровень сервиса: «Объявление на трех языках, форма проводников, теплая вода в уборной, все говорит о подтянутости, о желании не ударить лицом в грязь перед отбывающими за рубеж пассажирами»