Великий ветер - стр. 27

Поэтому смерть непонятнее даже, чем жизнь, и чтобы ее хоть как-то понять, ее представляют в различных образах, специально для этого придуманных, как изображают и никому не понятное время: то в виде старухи с выколотыми глазами, в рваном овчинном полушубке, почти истлевшем на ее плечах, то в виде юноши, позванивающего в колокольчик и похожего на почтальона.

Смерть тоже изображают по-разному: грекам она виделась юным мальчиком, двойником сна, его родным братом, только с опрокинутым светильником, не угасшим, как у сна (у сна светильник вечером угасает, а утром зажигается снова), а опрокинутым – такой не зажжешь, чтобы зажечь, его нужно перевернуть, а это еще никому не удавалось; мальчик держит его крепко-накрепко, это только кажется, что мальчик беспечен и опрокидывает светильники случайно, на самом деле он знает, что делает, и все у него не нечаянно, и хотя братья стоят рядом, ступни их ног обращены в разные стороны. А кроме того, те самые старухи, что прядут всем нить, – сестры этого мальчика-двойника, хотя он и выглядит намного моложе их, ему на вид лет десять – двенадцать, а им за девяносто, но они ему не родные тетки, не бабки или прабабки, а именно сестры, и в случае чего не они ему указ, а он им.

Чаще всего смерть представляют старухой или даже скелетом с зазубренной, ржавой косой, это подходит только к таким случаям, как смерть в мор, голод или во время войн; мор, голод и войны сами по себе не редкость, но тем не менее они только случай, хотя и частый, но частный, а умирают и без этого, и по-разному: иногда и без страха и ужаса, а иногда в ужасе, не имея сил и воли взять себя в руки.

Владимиру Волкову (сыну моего прадедушки Ивана Волкова, того, которому фамилию Волк-Карачевский изменили на фамилию Волков, когда забрали его на Русско-турецкую войну), прожившему далеко за семьдесят и много лет ее ожидавшему, смерть виделась разбитной бабенкой, если сказать поэтически-возвышенно – игривой блудницей, в веселом, пестром ситцевом платье с пачкой квитанций, расписавшись в которых каждый получает последний расчет. Бабенка эта всю жизнь бесплатно дает всем то, что может дать гулящая бабенка любому и всякому, а потом требует расчета, мол, распишись в квитанции – а после того как распишешься, уже не дает, и поэтому мужики всю жизнь бегают за ней, торопятся, уговаривают, просят отсрочки, а она, как всякая женщина, в любую минуту готова вильнуть хвостом, и непонятно, чем ты ей не угодил.

Волков не бегал следом, не ловил, и она сама приходила без уговоров – как всякая женщина, податливая и нетерпеливая в заветный “бабий час”, когда ей любой хорош, – и, может, поэтому и с расчетом не торопилась, но все равно без расчета не бывает, ей эти квитанции тоже, видимо, куда-то сдавать, и тоже, наверное, под счет. Однажды она заглянула к Волкову и, увидев в ее руках бумажки, он понял, сообразил, что она пришла с расчетом, и спросил: ну, что, мол, ко мне? Но она как будто не расслышала вопроса (а может, и в самом деле не услышала, потому что была занята другими мыслями), спросила, переступая порог хаты: