Великий ветер - стр. 24

Художник производил впечатление приятного, доброго, видимо, умного, даже мудрого, простого деревенского человека. Похожая аура исходила от моего дедушки, недавно умершего в девяносто шесть лет в деревне Большое Заполье, в которую собрали хуторян из хуторского поселка Вуевский Хутор. Дедушка умер в своей хате, а, пока он жил, я приходил к нему по воскресеньям в эту хату, где прожил свои первые пять лет, приходил за четыре километра из Рясны, стараясь прийти пораньше утром, и уходил, когда начинало темнеть, а зимой, в хорошую погоду, уходил совсем затемно, под звездным небом, а лунными ночами – под сияющей яркой, белой луной, превращавшей зимнюю ночь в бледно-синий день, расстилавшийся над заснеженными полями.

Мы выпили чая, очень хорошо заваренного, съели по бутерброду с сырокопченой колбасой (я съел бутерброд, чтобы не создавать впечатление, что стесняюсь). Художник заметил, что я посматриваю на корешки иностранных альбомов: Босх, Брейгель, Гейнсборо, – и сказал, что собирает их не для коллекции, а они нужны ему для работы (я уже рассказал, что жил в деревне, работал учителем и издал в Москве книгу прозы): «Художнику это – как писателю перечитывать Толстого, Чехова, Бунина». А потом предложил посмотреть его мастерскую.

Я согласился, чтобы не обидеть художника. Хотя мне казалось, что я и так уже злоупотребляю его гостеприимством, все-таки я отнимаю у него время. Он, видимо, понял, что мне неловко, и сказал, что у него как раз перерыв в работе, ему как раз нужно передохнуть. До этого я знал только одну его картину – «Партизанская мадонна», в Белоруссии она считалась хрестоматийной и была хорошо известна, даже изображалась на почтовой марке, она была одним из официальных символов Республики Белоруссии, БССР.

То, что я увидел в мастерской, потрясло меня. Не какие-то конкретные картины, а все вместе. Я почувствовал, что художник – мастер невероятно высокого уровня. И именно почувствовал – не понял, а почувствовал это. Особенно поразили портреты – небольшие лица на черном фоне холстов среднего размера, в них ощущалось что-то космическое.

Было в мастерской и несколько вариантов «Партизанской мадонны», и картины из серии о немецком концлагере: во время войны художник попал в плен и только чудом выжил.

Прощаясь, я не стал говорить обычных комплиментов. Поблагодарил, извинился, что отнял время, сказал, что больше всего понравились портреты на черном фоне. Я видел, что художнику приятно, он, конечно же, понял, что его живопись произвела на меня очень сильное впечатление. Прощаясь, он сказал: «Когда приезжаете в Минск, звоните, заходите, не думайте, что отнимете у меня время. Я весь день в мастерской, от работы устаю, вот так попить чая, отдохнуть всегда нужно».