Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория - стр. 25
Феникс смотрел на Юла Антония… Он сам не помнил, как смотрел на него. Но помнил, что вдруг спросил:
«Ты уверен, что Юлия плакала?»
«Ты мне не веришь?!» – гневно прохрипел Юл и уставился на Феникса тем взглядом, который у него иногда появлялся: этим взглядом Юл словно надевал Фениксу на голову горячие тиски, стискивал до боли, до святящихся мушек перед глазами. Когда Юл на него так смотрел, Феникс, как он потом признавался, любому его приказанию готов был подчиниться.
«Нет, верю, верю, конечно… Я просто не могу представить себе ее плачущей…»
«Плакала, клянусь Геркулесом!» – рявкнул Юл.
Гней Эдий отправил себе в рот еще три виноградины и спросил:
– А ты почему не ешь? Это очень удобный виноград. Он без косточек. С ними не надо возиться…
Я не люблю виноград. Но из вежливости пришлось попробовать.
А Вардий продолжал:
VII. – Скоро Феникс перестал таиться и стал мне рассказывать… Было еще три встречи. И все – в сопровождении Юла Антония. Вернее, своего «названого брата» Юлия либо оставляла в атриуме беседовать со своими товарками, либо просила присутствовать на уроках Постума и Друза (те уже занимались с грамматиком)…Однажды она велела ему наказать раба, который накануне совершил какой-то проступок, и Юл чуть ли не собственноручно сек его плеткой. Феникса же всегда приглашала в экседру и там оставалась с ним с глазу на глаз… Она заставила Феникса читать трагедию, его «Медею». В первый раз Юлия задумчиво и грустно разглядывала Феникса. Во второй раз принесла с собой прялку и работала, лишь изредка на Феникса взглядывая и никаких чувств на лице не выражая. В третий раз вышивала подушку и ни разу на чтеца не взглянула. Уже после первого чтения Феникс не удержался и спросил: «Ну, как тебе?». И Юлия ответила: «Как мне может быть, когда эта вещь для меня написана?». И больше ничего не сказала, только попросила в следующий раз непременно прочесть следующую сцену. Когда и она была прочитана, Юлия грустно призналась, что она ничего не понимает в поэзии и тем более в трагедиях, но уверена в том, что, возьмись Вергилий или покойный Гораций – Гораций тогда только что умер вслед за Меценатом – возьмись они писать о Медее, у них бы не получилось «так жизненно, что в некоторых местах – прямо холодок по спине» (её, Юлины, слова).
В третий раз, говорю, она не отрывала взгляда от подушки, которую вышивала, но когда Феникс кончил читать, отшвырнула от себя рукоделие, поднялась с кресла и, встав напротив своего гостя, долго глядела на него чуть ли не с ненавистью, при этом губы ее ласково улыбались. «Ненавижу поэтов, – сказала Юлия. – Всю свою чуткость, все свои лучшие чувства вы отдаете выдуманным вами героям. А нам что остается? Кроме вашей самовлюбленной поэзии».