Ведь - стр. 61
– Смотри! – шепчу я и погружаю фотобумагу в проявитель.
Медленно в сверкающей воде начинает проступать изображение – черные волосы, белые кисти рук, светлое небо.
Я нежно тру изображение Марии подушечкой пальца, и все больше деталей проявляется на листе.
Не сговариваясь, мы приподнимаемся с наших стульев…
Мы смотрим друг другу в глаза и всё ближе придвигаемся друг к другу.
Озаренное красным огнем лицо Марии неподвижно.
Наши губы соприкасаются, и мы так и держим их соприкоснувшимися. И при этом с жадным страхом смотрим друг в друга широко раскрытыми глазами.
Изображение на фотобумаге, лежащей в проявителе, выявляется полностью, начинает темнеть и становится сплошной чернотой.
Выпал снег, и город стал просторнее. Убелились деревья, тротуары улиц, крыши домов, и река замерзла и убелилась поверх льда.
Праздновали пятидесятилетие отца Марии – Бориса Ефимовича. Вечером к Левитанам начали приходить гости. Звонок ежеминутно звенел в коридоре – один длинный, унаследованный ими от прежних жильцов. Юбиляр сам ходил открывать входную дверь. Был он в черном костюме, сахарно-белой рубашке и одноцветном галстуке, хозяйка дома – в шелковом платье, даже старуха сменила серый халат на праздничную одежду. Но как была красива Мария в нежно-голубой блузке и с яркими лентами в тяжелых косах. Ее глаза делались при взгляде сияющими, и голова у меня начинала кружиться, едва взгляды наши встречались.
Когда юбиляр вел очередную группу гостей, показывая им по пути квартиру, жилец третьей от входа комнаты – звали его Михаил Козлов – вышел из своей двери и вдруг вытворил перед ними неожиданную штуку. Он присел на полусогнутых ногах, превратился в карлика, угодливо развел в стороны ручищи и деланым визгливым голосом прокричал:
– Ой, как много пархатых жидов пришло к нашим пархатым жидам!
И скользнул в комнату обратно.
Гости испуганно переглянулись.
Борис Ефимович кинулся на дверь его комнаты и, заколотив в нее кулаками, заорал:
– Мерзавец! Негодяй!
Появились соседи, кто-то дожевывал кусок, вздыхали, советовали: «С ним лучше не связываться!» и стучали костяшками пальцев по стене.
– Подонок! Стукач! – хрипел Борис Ефимович. – Открой, гадина!
За дверью у Козлова была тишина.
Наконец юбиляра увели в комнату и все успокоились.
Я плохо понимал значение слов, сказанных Козловым, но сообразил, что он нанес этой выходкой оскорбление всей семье Марии и что он это сделал намеренно.
Вдруг я увидел бегущую к телефонному аппарату Ингу Александровну, потом приехали врачи в белых халатах, и Бориса Ефимовича понесли по коридору на носилках. Рубашка была расстегнута на его груди, на ногах блестели начищенные туфли. Он смотрел на идущую рядом жену, и лицо его было серо.