Ведь - стр. 28

И вот чудесное окружило меня. Оно было в том, что я шел, и в том, что аляповато блестели буквы на серой стене. И шагая в священном забытьи, в каком-то полуреальном молитвенном состоянии, я с радостью ощущал доселе не ведомое мне доверие к своей интуиции. Я ощущал ее не как бесплотную мою фантазию, но как нечто живое, живущее, как еще одну кроме меня самого во мне личность.

Вдруг кто-то произнес в центре моего мозга:

– Рядом!

Я свернул в подворотню.

В глубине ее был темный двор с электрической лампочкой над следующей подворотней, уже чуть меньшей – закон перспективы, – чем первая, ведущей в следующий темный двор, и еще одна лампочка над еще одной подворотней.

Я прошел под всеми подворотнями и оказался в последнем дворе. Меня объяла странная тревога. Мне почудилось, будто я был когда-то в этом дворе и уже испытывал эту тревогу. Я узнал не двор, но тревогу.

Я поднял кверху лицо.

Воздух надо мной сгустился, и из него посыпал снег.

Крупные белые хлопья, словно тысячи белых птиц, валились в глубокую яму двора, и что-то сказочное было в этом отвесно падающем вечернем снеге, в его сухом шуршании, в быстром влажном холоде, когда снежинка опускалась на бровь или ресницы.

Дворовые отроки, мы лепили в углу сошедшихся стен снежную бабу – нас было много, детей одного возраста, – а в это время через двор плыла настоящая баба в дешевом зимнем пальто и в шерстяном платке. Баба несла в руках кочан капусты, и мне вдруг почувствовалось, что сейчас что-то случится, и именно с этой живой, идущей через двор бабой. Меня охватило сильное беспокойство. «Скорее бы!» – подумал я. И даже не удивился, когда из дверей черной лестницы, делая гигантские упругие прыжки, вылетел босой черноволосый дядька в одних брюках и рубахе навыпуск. Послушно вытянулось в дядькиных руках что-то длинное, блестящее. «Нагулялася? – закричал он тончайшим фальцетом. – Не дам жить!» И баба вдруг встала, точно натолкнулась на твердую преграду, огромнейшими глазами оглядела двор, грустно заглядывая в каждое окно, потом глаза ее остановились на мне, и была секунда, когда я впервые почувствовал, что время умеет прекращаться, – эту секунду два наших взгляда были слиты, и только странно, как сквозь прозрачную, но живую материю падали сквозь взгляд белые птицы. «Возьми!» – прошептала она, протягивая мне кочан капусты. Глаза ее медленно поехали вверх, закатились, я увидел, как то темное, глубокое, во что я смотрел, стало непроницаемым, белым; баба качнулась и как бревно рухнула в снег, так и не выпустив из рук капусту. «Колька Лидку уби-и-ил!» – удушливо завыл в поднебесье низкий женский голос. Дети бросились в подворотню. А я не мог сдвинуться с места, я даже не испытывал страха – просто потерял способность совершать шаги, говорить, думать и зачарованно глядел на неподвижно лежащую бабу и на кочан капусты. Потом я увидел, как к бабе подошел тот черный, взъерошенный, в рубахе и с ружьем, тронул ее рукой, перевернул, отер лицо ее от снега, размазав жидкую темную кровь, которая бежала у нее из уголка губ, сел рядом на снег и заплакал длинным вьющимся звуком: «Уй-иии!» И только тут я услышал выстрел. Он был таким оглушительным, что мне показалось, будто тысячетонные стены рухнули на меня.