Ваша жестянка сломалась - стр. 14

исследовали эти законы и структуры, они поняли, что это фрактальная музыка, выстроенная на основе паттернов самоподобия, идентичных сходств и нелинейных фракталов, повторяющих узор на разных масштабах. Однажды Томас Эдисон обнаружил на одной из записей непонятно откуда взявшиеся фрагменты, совсем не похожие на ритмы и фракталы космического разума. Они были какие-то совсем другие. Оказалось, что в космической музыке иногда возникают необъяснимые вкрапления – назовём их другие мотивы. И те, кто с помощью этого прибора записывает космическую музыку, – делают это не ради неё самой, они делают это ради других мотивов. Они прослушивают тысячи записей, чтобы уловить один-единственный другой мотив. И когда Евгений Николаевич рассказывал мне об этом, я догадалась, что он – один из выслушивающих. В этом его кабинете-библиотеке пластинок, старых магнитофонных кассет и mp3-дисков было ещё больше, чем книг. Он коллекционировал редкие записи, великолепно разбирался в музыке. «Хочешь послушать?» – спросил меня тогда Евгений Николаевич. Я кивнула, и он достал из-под дивана коробку с кассетами, к каждой из которых была приложена бумажка с написанной от руки буквой греческого алфавита. Быстро выбрал одну из них, с буквой ζ, вставил в магнитофон образца девяностых годов, зазвучала музыка сфер, или как там это называть, в любом случае я ничего особо не почувствовала. Ну да, какое-то движение, какие-то повторяющиеся структуры, узоры, ритмы… Евгений Николаевич тоже слушал эту музыку довольно равнодушно и только в одном месте вдруг напрягся и закричал: «Слышишь? Ты слышишь?» – и весь задрожал. Там действительно было что-то странное, какой-то не вполне понятный фрагмент, он как будто выбивался из этого узора, но я не очень поняла, что это было, и скорее осталась тогда в некотором недоумении. «Эту кассету записал я сам, я сам услышал этот другой мотив, понимаешь?»

Евгений Николаевич очень интересовался странными, маргинальными вещами в истории науки, изобретениями великих гениев, которые были как-то связаны с познанием запредельного, их идеями, которые граничили с безумием и были забыты мейнстримом официальной науки, и интерес к таким вещам тоже объединял нас с ним. Мне захотелось позвонить ему, рассказать про всю эту историю с Еленой. Интересно, что бы он сказал. Я ничего про него не слышала столько времени. Спрашивала про него у Артура, знает ли он что-нибудь, Артур сказал только, что вроде бы Евгений Николаевич сейчас живёт за границей. Но я решила попытать счастья и позвонила ему по старому номеру московской квартиры. Вначале трубку долго не брали, потом раздался какой-то глухой и немного дребезжащий, как будто сильно постаревший голос, но я его узнала. – Алло, – сказала я, – здравствуйте, Евгений Николаевич, это Ваша бывшая аспирантка Алина Голубкова. – Елена? – переспросил дребезжащий голос, – Елена Голубкова? – Алина Голубкова, – повторила я, – Алина, я писала у Вас диссертацию, работала у Вас в институте, Голубкова, Вы меня помните? – Деточка, простите, не могу сообразить, кто Вы… Как, Вы говорите, Вас зовут? Елена Голу… Голу… – Алина Голубкова! Я работала у Вас в институте! – Работаете в моём институте? – Работала! Десять лет назад! Человек по ту сторону трубки явно плохо меня слышал и плохо понимал происходящее. – Мне сказали, что Вы теперь за границей, но я рада, что застала Вас, – пыталась продолжить разговор я. – Да-да, деточка, Вы правы, за границей, уже пять, нет, десять, нет, пять… – он явно запутался, – лет. – Но я же звоню Вам в Москву, разве нет? – Да, точно, в Москву, – голос с той стороны трубки совсем растерялся и замешкался. Потом закашлялся и, словно извиняясь, сказал: «Леночка, извините меня, у меня разные дни бывают, позвоните лучше в другой раз». Как жаль, это был единственный человек, который мог бы меня понять. Больше мне было не с кем поговорить. С Никитой мы отдалялись друг от друга всё больше и больше, и он неоднократно мне говорил, что я стала какая-то странная, может, мне стоит обратиться к врачу, звонил моей матери и что-то ей про меня рассказывал, после чего она заявилась и устроила скандал, что якобы все отмечают, что я чуть ли не сошла с ума, и что взгляд у меня какой-то не такой, и даже говорю я как-то не так, перескакиваю с одного на другое, соединяю несопоставимое, произвольно подменяю одни понятия другими, и воспринимать мою речь в последнее время вообще никто не может, и это всё потому, что я не хожу причащаться.