Вальпургиева ночь - стр. 26
И еще он ломал голову над тем, что скрывается там, за мутными окнами, перед которыми сидела графиня. Куда они выходили: во двор? В сад или на улицу? Но решить эту загадку он не осмеливался. Для этого надо было пройти мимо графини, о чем он и помыслить не мог.
Вечно неизменный образ этой комнаты парализовал в нем всякую решимость. Стоило ему только переступить порог, как он снова переживал тот миг, когда его впервые привели сюда, и ему казалось, что все его существо зашито в серый холщовый мешок – для «защиты от мух», которые сюда даже не залетали.
Единственным предметом, лишенным текстильного покрова, по крайней мере отчасти, был мужской портрет в полный рост. Окруженный множеством миниатюрных изображений, он был прикрыт серым коленкором, в котором, однако, была вырезана четырехугольная прореха, ее края служили своеобразной рамкой для лысой головы грушевидной формы, с водянисто-голубыми глазами, бесчувственными, как пуговицы. Этой вислощекой физиономией природа наградила покойного мужа старой дамы, обер-гофмаршала Заградку.
Оттокар когда-то слышал, хотя давно забыл, где и от кого, что граф был человеком не только твердого характера, но и неумолимо жестоким. Глухой к чужим страданиям, он в то же время был беспощаден и по отношению к самому себе. Говорят, в детстве он просто от скуки вогнал себе в ступню гвоздь и таким образом пригвоздил себя к половице.
В доме было полно кошек, все как одна старые, они бродили где-то рядом медленно и бесшумно, словно тени.
Оттокар не раз наблюдал, как в коридоре, где их набиралась целая дюжина, они расхаживали вдоль дверей, серые и тихие, и смахивали на свидетелей, вызванных на судебное заседание и ожидавших своей очереди для дачи показаний. Но в комнату они заходить не смели, и если когда-нибудь одна из них по ошибке совала голову в приоткрытую дверь, то сразу же почтительно ретировалась, как бы извиняясь: понимаю, понимаю, еще не время…
По отношению к студенту графиня вела себя довольно странно.
Иногда она выказывала такие чувства, которые грели его, подобно нежной материнской любви, но это всегда было мгновенной вспышкой, через секунду-другую его уже окатывала волна ледяного презрения, почти ненависти.
В чем тут дело, он понять не мог, сколько ни пытался. Похоже, причиной тому – сословные амбиции, вошедшие в плоть и кровь; быть может, сказывалось психологическое наследие древних дворянских фамилий Богемии, у которых за несколько столетий выработалась несокрушимая привычка видеть в окружающих всего лишь безропотную челядь.
Ее любовь к нему – если о таковой вообще можно вести речь – никогда не облекалась в слова, зато ужасающее высокомерие графини зачастую бывало весьма красноречивым, пусть даже оно выражалось скорее в жестком тоне, нежели в смысле ее слов.