В темноте - стр. 1

Смешная штука – память. Память – это фокус, который мы проделываем сами с собой, чтобы не терять связи с теми, кем мы были когда-то, со своими тогдашними мыслями, со своей тогдашней жизнью. Она состоит из осколков и возвращается к нам, как сон, фрагментами и эпизодами. Память – это наш ответ забвению.

Я помню… и фрагменты, и эпизоды, и все полотно своей жизни. Отец любил говорить, что память у меня крепче капкана. «Кшися все знает, – говорил он, – Кшися все помнит». Он звал меня Кшисей. Все остальные называли меня Крысей, и вы понимаете разницу.

Да, я помню. Стоило мне только что-то увидеть, услышать или пережить, я откладывала все эти впечатления на потом, в потайное местечко, заглянув в которое можно было при необходимости вытащить их обратно. Все эти истории из моей жизни, рассортированные по полочкам и упакованные для длительного хранения, продолжают жить во мне и сегодня. Даже теперь, когда почти все персонажи моих воспоминаний давно покинули этот мир, они остаются рядом со мной, словно никуда не уходили. А все бывшее так много лет назад кажется мне случившимся только вчера.

Воспоминания приходят ко мне на польском. Я думаю на польском, вижу сны на польском, вспоминаю на польском. Уже потом все мои мысли переводятся на иврит и в конце концов иногда озвучиваются на английском. Я не знаю, как действует весь этот механизм, но как есть, так и есть. Иногда, чтобы стать понятной и выразимой словами, мысли нужно пройти еще и через немецкий и идиш. А сколько во мне живет воспоминаний! Сколько мгновений! Сколько образов, звуков и запахов… крошечных осколков прошлого, воюющих за мое внимание, пытающихся заставить меня разобраться в былом. Мои воспоминания о Второй мировой остаются воспоминаниями ребенка, только усиленными и закаленными в ходе долгой жизни. Прежде всего это мои воспоминания, но поверх них я наложила воспоминания моего отца, матери и даже малыша-брата. Их я раскрасила размышлениями других людей, разделивших с нами наши беды, а также историями, вычитанными в книгах. Да, я тогда была маленькой девочкой, но потом я так много раз обдумывала и переоценивала все увиденное, услышанное и пережитое, что на сегодня во мне осталось жить именно то, о чем я хочу рассказать.

Да, я помню, как мне жилось во Львове, ярком, жизнерадостном городе с 600-тысячным населением. Его называли «маленькой Веной». Это был город извилистых булыжных мостовых, величественных соборов, город открытых двориков с пышными клумбами и чудесными фонтанами. Город был в основном польский, но с большой долей еврейского и украинского населения… до войны в нем жили 150 000 евреев. Это был город моего детства, прожитого в достатке, исполненного надежд на будущее, детства, внезапно оборванного дикостью и нетерпимостью. Это был город, жизнь в котором была перевернута сначала советской оккупацией, отнявшей нашу свободу, а потом немецкой – поставившей под угрозу наши жизни. Это был город, где свет и радость в одночасье обернулись отчаянием и мраком.

Я помню нашего французского пинчера Пушка, белого и мягкого, как первый снег. Мы назвали его Пушком, потому что шерсть у него была нежная, как гусиный пух. Отец принес его мне в качестве особого подарка в день, когда родился мой младший брат Павел. Пушок прожил с нами два года, всю советскую оккупацию, но когда пришли немцы, нам пришлось его отдать: он мог выдать нас своим лаем. Мама отвела его к женщине, которая жила на окраине города. Она сделала это, ничего не сказав мне, потому что знала, что я буду плакать. Это была моя первая военная потеря, и я, конечно, все равно плакала. Через два дня мы услышали, что кто-то скребется в нашу дверь. Это был Пушок! Он вернулся! Ему пришлось пробежать километров восемь, но означало это только одно: его придется вести к той женщине снова, а я опять буду плакать.