В Сиреневой Сторожке - стр. 1

Я читаю в своих записях, что было это в пасмурный и ветреный день в конце марта тысяча восемьсот девяносто второго года. Холмс, когда мы с ним завтракали, получил телеграмму и тут же за столом написал ответ. Он ничего не сказал, но дело, видно, не выходило у него из головы, потому что потом он стоял с задумчивым лицом у огня, куря трубку, и все поглядывал на телеграмму. Вдруг он повернулся ко мне с лукавой искрой в глазах.

– Полагаю, Уотсон, мы вправе смотреть на вас как на литератора, – сказал он. – Как бы вы определили слово «дикий»?

– Первобытный, неприрученный, затем – странный, причудливый, – предложил я.

Он покачал головой.

– Оно заключает в себе кое-что еще, – сказал он. – Скрытый намек на нечто страшное, даже трагическое. Припомните иные из тех рассказов, посредством которых вы испытываете терпение публики, – и вы сами увидите, как часто под диким крылось преступное. Поразмыслите над этим «делом рыжих». Поначалу оно рисовалось просто какой-то дичью, а ведь разрешилось попыткой самого дерзкого ограбления. Или эта дикая история с пятью апельсиновыми зернышками, которая раскрылась как заговор убийц. Это слово заставляет меня насторожиться.

– А оно есть в телеграмме?

Он прочитал вслух:

– Мужчина или женщина? – спросил я.

– Мужчина, конечно. Женщина никогда бы не послала телеграммы с оплаченным ответом. Просто приехала бы.

– Вы его примете?

– Дорогой мой Уотсон, вы же знаете, как я скучаю с тех пор, как мы посадили за решетку полковника Карузерса. Мой мозг, подобно перегретому мотору, разлетается на куски, когда не подключен к работе, для которой создан. Жизнь – сплошная пошлость, газеты выхолощены, отвага и романтика как будто навсегда ушли из преступного мира. И вы еще спрашиваете, согласен ли я ознакомиться с новой задачей, хотя бы она оказалась потом самой заурядной! Но если я не ошибаюсь, наш клиент уже здесь.

На лестнице послышались размеренные шаги, и минутой позже в комнату вошел высокий, полный, седоусый и торжественно благопристойный господин. Тяжелые черты его лица и важная осанка без слов рассказывали его биографию. Все – от гетр до золотых его очков – провозглашало, что перед вами консерватор, верный сын церкви, честный гражданин, здравомыслящий и в высшей степени приличный. Но необыденное происшествие, как видно, возмутило его прирожденное спокойствие и напоминало о себе взъерошенной прической, горящими сердитыми щеками и всей его беспокойной, возбужденной манерой. Он немедленно приступил к делу.

– Со мной произошел очень странный и неприятный случай, мистер Холмс, – сказал он. – Никогда за всю свою жизнь я не попадал в такое положение. Такое… непристойное, оскорбительное. Я вынужден настаивать на каком-то разъяснении. – Он сердито отдувался и пыхтел.

– Садитесь, мистер Скотт-Эклс, прошу, – сказал успокоительно Холмс. – Прежде всего позвольте спросить, почему вообще вы обратились ко мне?

– Понимаете, сэр, дело тут явно такое, что полиции оно не касается; и все же, когда вы узнаете все факты, вы, конечно, согласитесь, что я не мог оставить это так, как есть. На частных сыщиков, как на известную категорию, я смотрю неодобрительно, но тем не менее все, что я слышал о вас…

– Ясно. А во-вторых, почему вы не пришли ко мне сразу же?

– Позвольте, как вас понять?

Холмс поглядел на часы.

– Сейчас четверть третьего, – сказал он. – Ваша телеграмма была отправлена в час дня. Между тем, посмотрев на вашу одежду и на весь ваш туалет, каждый скажет, что нелады у вас начались с первой же минуты пробуждения.

Наш клиент провел рукой по своим нечесаным волосам, по небритому подбородку.

– Вы правы, мистер Холмс. Я и не подумал о своем туалете. Я рад был уже и тому, что выбрался из такого дома. А потом я бегал наводить справки и уж только после этого поехал к вам. Я обратился, знаете, в земельное агентство, и там мне сказали, что мистер Гарсия платит аккуратно и что с Сиреневой Сторожкой все в порядке.