Утехи и дни - стр. 2

Но кроме этих друзей, интерес к которым был больше чем дружбой, будущий прозаик охотно общался с будущим живописцем Морисом Дени, одним из создателей группы «Наби» (1890–1905, в переводе с древнееврейского «Пророк»), которые следуя густому аллегоризму де Шаванна, всем этим образом «вечной весны» или «сна», возвещали о способности искусства преодолеть не только сковывающие привычки и артроз чувств, но и время. Пруст и Дени одинаково чтили философию Бергсона (мужа кузины Пруста!), а любовь к новой философии им привил, с одной стороны, их учитель философии Альфонс Дарлю, а с другой стороны – еще один лицеист, Фернан Грег, который в 1896 г., вспомнив о лицейских товарищах, решил собрать их в журнале «Пир»: в этом издании, наравне с набросками Пруста, печатались и работы Бергсона. В «Пире», хотя журнал просуществовал меньше года, хотели увидеть свет многие, например, Леон Блюм, будущий премьер-министр социалистического правительства, который тогда публиковал небольшие эссе, а потом в 1901 г. создал новые разговоры Эккермана с Гёте, в которых обсуждал от лица мастера современную литературу от «Анны Карениной» до «Крестового похода детей» Марселя Швоба. Дарлю, которого Пруст бесконечно чтил и благоговейно поминал в том числе в начале «Утех и дней», создал «Журнал метафизики и морали», с целью противопоставить новую науку дилетантским рассуждениям моралистов, и на страницах журнала появился однокурсник Бергсона социолог Эмиль Дюркгейм, чьи идеи о разделении общественного труда очень близки отказу Пруста рассматривать общество просто как борьбу интересов: общество оказывается соперником природы по непредсказуемости, – и как природа в конце концов обретает покой в пространстве, общество должно найти покой во времени.

Философия Бергсона очень важна для понимания всех замыслов Пруста. Бергсон утверждал, что ни материя, ни форма не обладают достаточно длительной памятью, чтобы игра бытия никогда не промахивалась мимо нее. Поэтому память – единственный мир человека, в котором он у себя дома. Когда 14-летний Пруст, отвечая на вопросы анкеты Антуанетты Фор, дочери будущего президента Франции Феликса Фора (а мода на анкеты английская) заметил, что хотел бы жить «в стране идеала, точнее, моего идеала», он этим притяжательным местоимением лучше всех учебников обозначил философию Бергсона, в которой важнее всего не переживание времени, а способность сохранить себя и свое переживание его даже в виду несомненности идеала.

Пруст-лицеист стремился найти идеал особого рода, о чем тоже говорил в анкете, что он не может назвать любимый цвет, потому что все цвета – любимые, и не способен назвать любимый цветок, потому что не разбирается в цветах. Он смотрел на цветы как на принадлежность салонов, на необходимое сопровождение тех переживаний, которые только тогда для нас окрашены, когда мы не привязываем их к готовым ситуациям. Таков и был Пруст, в школьные годы издававший рукописные журналы в лиловых тетрадках, следивший за блеском манишки, а не просто белизной, и способный увлечься женской красотой, только бы она была не только стыдливой, но и удивительной. Так он увлекся Марией Бенардаки, будущей Радзивилл, которая стала прототипом Жильберты Сван в его романе – внучкой Дмитрия Бенардаки, создателя Сормовского завода под Нижним Новгородом и греческой церкви в Петербурге (всем нам известной из элегии Бродского «Остановка в пустыне»), спонсора второго тома «Мертвых душ» Гоголя, выведенного там под именем Костанжогло; дочерью Николая Бенардаки, бывшего церемониймейстера, придворного генерала, лишившегося службы за женитьбу на разведенной и уехавшего в Париж. О его жене злословили в России, что ее волнует лишь шампанское и любовь, но то же самое о ней за спиной говорили и в Париже. Увлечение Марией было сильнейшим, но Пруст женщин побаивался: когда отец отправил его за взрослением в дом постыдных удовольствий, Марсель не просто не выполнил ту единственную задачу, которая была ему поставлена, но случайно разбил ночную вазу, что пришлось оплачивать дополнительно.