Упраздненный театр. Стихотворения - стр. 6

И, одновременно, пишутся стихи. Некоторые, ставшие песнями, в фантастически короткие сроки разносятся по всей стране, становятся личным достоянием каждого. Слушая Окуджаву, страна исхитрилась не заметить, как из слушающей и мурлычущей под гитару публики сформировалось новое братство, некий Орден, тем более замечательный, что ряды его пополнялись естественным образом – без ритуальных действ и принесения обетов. Причастность к этому Ордену – вероятно, наиболее открытому за всю историю образований подобного рода – уже возводила в рыцарское достоинство. Потому что обеты все-таки приносились, но – потаенно, несколько даже нечленораздельно. Просто для человека, хотя бы раз подпевавшего песням Окуджавы, становилось затруднительным соучаствовать в повседневном вялотекущем бесчестии. А для кого-то соучастие это становилось вовсе невозможным – и это свидетельство не столько даже поэтической силы Окуджавы, сколько уникального устройства его личности.

Обладая врожденной осанкой, Окуджава ненавязчиво способствовал прямохождению всех, так или иначе соприкасавшихся с его даром. Принято считать, что «Возьмемся за руки, друзья» стало гимном отечественной интеллигенции. Да, конечно же. Но «Грузинская песня», «Прощание с новогодней елкой», «Полночный троллейбус» – да что там, едва ли не каждая песня Окуджавы стала гимном человеческому в человеке. И в этом смысле его аудиторией была вся страна.

Среди множества песенных шедевров Окуджавы едва ли не самой знаменитой, вероятно, является «Песенка об Арбате». Тогда, в 1959-м, поэт произнес неслыханное. «Моя религия» и «мое отечество», соотнесенные с обыкновенной московской улицей, были попросту невозможны. «Отечество» могло быть одно, социалистическое, и даже до разработки уютной идеи поисков «малой родины» нашей литературе предстояло прожить как минимум десятилетие. О религии и говорить нечего. Чудо уже в том, что Окуджава не утруждал себя ниспровержением идеологических клише. Как бы ни подчеркивали впоследствии значение его личности и творчества в правозащитном движении, стихи Окуджавы не «антиидеологичны» – они (что гораздо страшнее для режима) «внеидеологичны». Окуджава выстраивает суверенный мир, в котором вечные ценности веры, надежды, любви ничему не противопоставлены, но попросту единственно возможны и значимы. «От любови твоей вовсе не излечишься», – сказано в «Песенке». «Часовые любви по Арбату идут неизменно», – в другом стихотворении 50-х. Любовь – камертон всех арбатских стихов Окуджавы. Арбатская тематика в его лирике не только сквозная, но и ключевая. Намеренная неправильность «Любови» (восходящая к блоковской «любови цыганской») подчеркивает вневременность арбатского топоса. «Арбатский дворик» «с человечьей душой», из которого был уведен на расстрел отец, из которого ушли на войну арбатские «мальчики» – становится не интимной отдушиной, но высшим, последним судом. Реальные приметы времени (репрессии, война) оставляют на нем зарубки, но там, как и в душе автора, продолжают жить все погибшие. Как в других стихах 50-х: «…и нету погибших средь старых арбатских ребят, / лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому нужно, не спят».