Украденные библиотеки. Нацисты, европейское литературное наследие и тайная интеллектуальная война против истории - стр. 11
Зигмунд Фрейд прокомментировал сожжение книг весьма лаконично: «Только наши книги? В прежние времена вместе с ними сожгли бы и нас самих». Другие были значительно сильнее шокированы тем, насколько быстро менялись политические реалии. Писатель Стефан Цвейг позже описал в своих мемуарах, что все это «казалось непостижимым даже самым дальновидным людям».
Даже на международном уровне высказывались разные мнения о значимости сожжения книг. Одни круги называли его «смехотворным», «бессмысленным» и «инфантильным». Другие, в том числе Хелен Келлер из журнала Newsweek и писатель Людвиг Льюисон, считали его варварским нападением на саму мысль. Наибольшее сочувствие проявил базирующийся в Нью-Йорке Американский еврейский конгресс, который счел сожжение книг проявлением антисемитизма и одной из мер преследования немецких евреев. В нескольких американских городах прошли демонстрации. 10 мая 1933 года около 100 000 человек приняли участие в организованном шествии в Нью-Йорке, которое стало одной из крупнейших демонстраций за всю историю города.
Визуальная сила сожжения книг и его освещения в средствах массовой информации была вполне очевидна и в то время, но из-за символической связи с холокостом она стала еще сильнее в послевоенный период. Хотя в истории человечества книги сжигались не в первый и не в последний раз, немецкие книжные костры в итоге стали самой яркой метафорой цензуры и угнетения – и наказом всем тем, кто сжигает книги. В 1950-х годах параллель была проведена и в США, где вспыхнули протесты против антикоммунистического крестового похода сенатора Джозефа Маккарти, в ходе которого из многих американских библиотек были удалены «провокационные» книги.
Сожжение книг привело к тому, что нацистов стали считать «культурными варварами». Сожжение стало символом интеллектуального упадка, который последовал в 1930-е и 1940-е годы, когда нацисты захватили контроль над всеми средствами лингвистического, культурного и творческого самовыражения людей. Но в то же время оно стало свидетельством того, что нацистский геноцид против врагов режима принимал не только физические, но и культурные формы.
И все же за дымом книжных костров и культурными последствиями сожжения книг скрылось и кое-что еще. Последующие поколения интерпретировали сожжение книг примерно так же, как и сами нацисты, считая костры ритуальными играми и пропагандистскими акциями. Образ горящих книг был слишком эффектен и слишком символичен, чтобы не использовать его при написании истории. Но сожжение книг стало настолько мощной метафорой истребления культуры, что оно затмило собой еще один неприятный аспект истории нацизма. Нацисты не просто уничтожали книги – они с фанатичной одержимостью собирали их.