Ухищрения и вожделения - стр. 33
– Чертовски громко орет.
– Слушай, может, тебе побыть с ним? Он так надолго задерживает дыхание, что вполне может задохнуться. Просто убьет себя.
– Ты что, псих? Убьет себя! Когда это такие дети себя убивали?
И вот теперь Нийл знал, что жаждет ее всем своим существом, она нужна ему, а он ей – нет, она не позовет его больше, не рискнет снова получить отказ.
Поселившись в фургоне, Эми на вторую же ночь отодвинула перегородку, отделявшую ее койку, и молча подошла к кровати Нийла. Совершенно нагая, она стояла и без улыбки смотрела на него сверху вниз. Он сказал ей:
– Послушай, Эми, тебе вовсе не надо со мной расплачиваться.
– Я никогда ни с кем не расплачиваюсь. А если и расплачиваюсь, то не так. Ну, дело твое. – Она помолчала. Потом спросила: – А ты, часом, не гомик?
– Нет. Просто не люблю случайных связей.
– Не любишь или считаешь, что не следует их иметь?
– Наверное, я считаю, что не следует их иметь.
– Ты, значит, верующий?
– Да нет, не верующий. Ну если и верующий, то не в принятом смысле слова. Просто дело в том, что для меня секс – слишком важная штука, я не могу к этому относиться как к чему-то случайному. Понимаешь, если бы мы стали спать вместе и я… ну, скажем, разочаровал бы тебя, мы могли бы поссориться и ты ушла бы… Ты могла бы подумать, что тебе следует уйти. И ушла бы… И Тимми забрала.
– Ну и что? И ушла бы.
– Мне бы не хотелось, чтобы это было из-за меня, из-за того, что я сделал.
– Или из-за того, чего ты не сделал. Ладно. Ты, наверное, прав. – Она опять помолчала. – Значит, тебе было бы неприятно, если б я ушла?
– Да, – ответил он. – Неприятно.
Она отвернулась.
– Знаешь, я ведь всегда в конце концов ухожу. Только раньше это никому не было неприятно.
Больше она никогда ему себя не предлагала. И он знал, что тот первый раз был и последним. Теперь между перегородкой и его кроватью они втиснули кроватку Тимми. По ночам, проснувшись оттого, что пошевелился малыш, Нийл протягивал к кроватке руки и в отчаянии сжимал ладонями прутья боковины: ему не преодолеть эту хрупкую преграду, этот символ непроходимой пропасти, пролегшей между ними. Эми спала так близко, линии ее гибкого, с гладкой кожей тела вызывали в памяти образ то ли белоснежной чайки, то ли серебристой рыбки; он слышал ее дыхание, каждый вдох и выдох – словно чуть слышное эхо дыхания моря. Все его тело стремилось к ней, и он вжимался лицом в комковатую подушку, заглушая стон безнадежного желания. Что такого могла она увидеть в нем, что привлекло бы ее к нему, сделало бы его нужным ей? Что, кроме благодарности, как в ту единственную ночь, жалости, любопытства или просто скуки? Он ненавидел свое тело, тощие ноги с такими узловатыми коленями, что они казались деформированными; свои маленькие, подслеповатые, слишком близко посаженные глаза; редкую бородку, неспособную скрыть слабый рот и безвольный подбородок. К тому же его порой мучили приступы ревности. Не имея никаких тому доказательств, он убедил себя, что у Эми кто-то есть. Она часто говорила, что хочет одна побродить по мысу. И он смотрел, как она уходит, уверенный, что она идет на свидание к любовнику. И когда она возвращалась, ему казалось, что он видит, как пылают ее щеки, как улыбаются губы от пережитого счастья, казалось даже, что он чуть ли не обоняет запах ее любви.