Убийство по-китайски - стр. 10
– Что вы, что вы, – попытался я утешить свою хозяйку.
– Так, Аркадий Павлович, жалко всех. Ведь что рядом делается, а мы смотрим, вроде как так и ладно. Ты, друг мой, держись от них от всех подальше. Или тебе Василий-то Кириллович по казенной надобности?
Я неопределенно покивал.
– По казенной – это ладно… Это беды не будет. С тебя спроса нет. Ты и в чинах небольших (не прими за оскорбление), и, опять же, губернатору родня. – Галина Григорьевна снова развеселилась. – Так что ты, батюшка, ничего не бойся. Служба – это служба. Всякий понимает. А пирогов еще съешь. Вкусные пироги.
Раздался звон колокольчика. Галина Григорьевна легко поднялась (меня всегда очень удивляла эта ее легкость при весьма плотном и даже роскошном сложении), и заторопилась к двери.
– Кто там, Марфуша? – донесся ее голос с лестницы.
3
Разговор с хозяйкой, помню, произвел на меня самое тягостное впечатление. В ту пору я смотрел на мир сквозь не то чтобы розовые очки – горя я по своему довольно раннему сиротству видел немало, – однако все же был я тогда как-то внутренне убежден в том, что каждый человек изначально истинно добр. Все плохое в людях, все неблаговидные и даже преступные деяния относил я, скорее, к влиянию внешних обстоятельств, к случайным заблуждениям, в основу же любого поступка клал намерения благие. Вероятно, такой взгляд свойственен юности. Не знаю. Но тогда, да по чести сказать, и сейчас тоже, трудно мне было признать существование зла в самой человеческой природе. Зла бесстыдного, не осознающего себя злом, или, хуже того, зла гордого, утверждающего свое право. Странно, но даже теперь, после всего, что выпало на мою долю, ростки той веры не вполне убиты во мне. Может быть именно поэтому так мучительно непонятен мне весь ужас, накрывший наше поколение, разметавший и растоптавший наши судьбы. Может, именно поиск блага в огромном потоке чистого зла так бередит мою душу. А тогда рассказ Галины Григорьевны, возможно, впервые открыл мне мир, где людские поступки трудно соотнести с моей философией. За этими событиями угадывалась иная логика, хуже того, именно тогда в первый раз посетила меня мысль о том, что именно так, а вовсе не по-моему манеру и устроен мир. В общем, настроение мое, и без того достаточно кислое, сильно ухудшилось, подступила хандра и апатия. Я знал за собой такую особенность – быстро и надолго раскисать и, чтобы сбить подступающую волну, решил действовать.
Я наскоро оделся, вышел из дому и направился к Самуловичу. В то время он только обустраивался в лечебнице, впрочем, тоже только организованной. Городская и земская медицина делала первые шаги. Это потом, лет через пять-десять, появилась в городе крупная, прекрасно оборудованная больница. А тогда Самулович большую часть времени мотался по городу и уезду да два раза в неделю принимал больных в крохотном особнячке, где на первом этаже были лишь смотровая и аптека, а две палаты, выделенные для стационарных больных, размещались во флигеле с плохим дымоходом. Этот дымоход вызывал особенную ярость у моего друга. Два раза в тот год он затевал ремонт на собственные совсем невеликие деньги, и кончилось все, помнится, тем, что года через два печь полностью разобрали и переложили заново. В тот день, о котором идет речь, дымоход как раз опять чинили. На крыше флигеля стояли трубочист и какой-то мастер. Фельдшер Иван Степанович в накинутой на плечи шинели следил за работами с улицы. Я поздоровался и прошел в приемную. Как ни странно, очереди не было. Я постучал в смотровую и, получив разрешение, вошел. Серый утренний свет едва пробивался через закрашенное до середины белой краской окно. Горели лампы. На кушетке, привалившись к стене, сидел мальчик лет десяти. Все его тщедушное тело представляло собой один огромный черно-багровый синяк.