Убийца злых чудес - стр. 23
Во дворце он и вовсе вел себя тихо воды и ниже травы. Сметливый, ловкий, молчаливый и незаметный, он приглянулся распорядителю при внутренних покоях, был взят к нему на службу и допускался туда, куда даже большинству аристократов был путь заказан.
Прибирая со стола, зажигая камин, сметая осколки разбитой в пылу ссоры посуды или поднимая брошенную второпях одежду, он мог ненароком услышать и увидеть самые интимные секреты императорской семьи и их приближенных. Разумеется, в мужской половине.
Но и принцессу ему видеть доводилось, правда, чаще издали. Пару раз и она могла заметить его, если присмотрелась бы, а не просто рассеянно улыбнулась по привычке в сторону, где мелькнула человеческая фигура.
Для нее все, кто не богат и не знатен, были невидимками, не только опытный разведчик Йожеф Тот.
По непонятным ему причинам никого такое отношение не оскорбляло, напротив – все во дворце, от Первого Министра до чумазого малолетнего недоумка, чистившего печные трубы, безумно любили ее высочество. Говорили исключительно с придыханием, как о божестве. Если кому-то из черной прислуги, не допускавшейся в комнаты господ, удавалось хоть мельком ее увидеть, разговоров было на несколько дней.
А если она на кого-то посмотрела, точнее, сквозь кого-то, с этой своей отстраненной улыбочкой, тот радовался, будто золотой получил. Йожефа едва ли не тошнило при виде подобного холуйства, но он терпел, не выдавал себя. Прятал презрение за личиной нелюдимого одиночки, молчал в своем углу.
И, сам того не желая, взращивал внутри своего сердца мрачную злобу. Он ненавидел местных аристократов за их высокомерие и распущенность, граничащую со скотством. За то, что купаются в роскоши, в то время как за стенами их дворцов другие считают гроши и просят милостыню, дрожа в стылых ночлежках. За то, что ради этой роскоши тянут кровь и соки из колоний, лишив их свободы.
Но больше всего он ненавидел императорскую семью за лицемерие и ханжество. Обладая теми же пороками, они смели выставлять себя едва ли не святыми. А принцесса казалась ему живым олицетворением духа Империи. Безнаказанности с одной стороны и раболепия с другой: на избалованную девчонку, которой на них плевать – нет, эта и плюнуть-то побрезгует! – здесь едва не молиться готовы.
Правда, даже он не мог не признать, что она удивительно, необычайно красива. Не размалеванной, приторной кукольной красотой, какая при дворе считалась в моде. Она была как цветок. Чистое, безупречное творение природы, от которого трудно отвести взгляд.
И надо же было такому случиться, что в минуту слабости принцессу угораздило обратиться именно к нему. Единственному, от кого ей не стоило ждать сочувствия.