Убить Бобрыкина, или История одного убийства - стр. 21

Тебя ругала мать за термос, за веревки, за… господи, за то, что в луже промочил ты ноги! Но как же можно, как же можно по лужам в детстве не ходить? Не прыгать через них! А по чему еще ходить? Через чего же прыгать, как не через лужи?

А я умру когда, возьму с собой на память ржавый гвоздь, четырехлистный клевер, старый ключ и перышко рябое, что ты мне подарил, автобусный билет счастливый, чертов палец… и если ты пойдешь со мной – тебя…»

«Пойду», – подумал он.

«Ты помнишь, Сашка, умер главный муравей, и мы с тобой его похоронили у забора, и нового на главного потом ловили муравья? Такая очередь, один возьмет билет, за ним другой, и бесконечно так тирлим-тирлим… и оборвется вдруг.

И море. Саша, Саша милый, милый, милый Саша, море… нет всему конца, ему конца. Но чтобы не было конца у моря, всего лишь нужно берег пруда заслонить под козырек рукой. Всего лишь фокус-покус, чтоб морю не было конца.

Чтоб не было окна – глаза закрыть. Чтоб завтра не было, всего лишь не проснуться. И все-таки мне грустно стало, Саша, о том, что как же мир потом один, без нас?»

Все вечерело… вечерело – и погасло. Вдоль школьного забора Шишин за конвертами шагал на почту. Долгие полоски в розовом снегу чертили тени, оранжевые ложечки семян крутили фонари, жемчужным яблони цвели, и черные в засахаренных шапках пудры снежной зябли в звездах лапочки рябин. «Как клюква в сахаре», – подумал и, голову задрав, остановился и смотрел. С забора на него смотрели снегири. «Еще не всю склевали, паразиты! – думал. – Не могут сверху, подлые, пообкусать. Назло пообкусают снизу, а сверху, как ни прыгай, не достать». И он подпрыгнул все же под рябиной, но только снежных шишек в рукава натряс.

На почте было тихо и тепло. Какие-то старушки копошились за письменным столом, у батареи жалась неразобранная елка, очередь молчала, пылился в кадке фикус, новогодние гирлянды дрожали по углам, в межоконье спали мухи, перьями цветными на улице кружился снег. Жужжала тишина.

Шишина в окошке девушка узнала и улыбнулась, кутаясь в платок. «Как моль прожрала», – хмуро думал он, разглядывая волосы почтарки, нос ее кривой и длинный и узенькое призрачное ухо, зачем-то дважды отраженное в стекле.

– Так много писем пишете, мужчина, что же за работа у вас такая? – спросила та приветливо и с лаской заглядывая Шишину в глаза.

– Мне пишут – я пишу. Работа – как работа, – буркнул, отводя глаза.

«Да и сама как моль», – с тоской подумал он, внимательно считая сдачу, и, спрятав под обшлаг конверты, вышел.

Из снежной пустоты вздохнуло, ухнуло, завыло, обкусывая уши, понесло, толкая и крутя по слезной стыни, вдоль тусклых ламп фонарных, от пятна к пятну. Навстречу из небытия бежали люди-тени облепленные вихрями взбешенных белых пчел… Забралом лязгая, промчался мимо Шишина гараж-железный. Гавкнул хрипло из-под арки пес. Хромая проскрипел засахаренный горб «победы» синей, с вырванным крылом и мертвым глазом. Торжествующе мигнула в ржавом небе вышка. У забора ветер свистнул, тряхнул и потащил из снега старый клен, но не осилил, бросил, огляделся и, Шишина во тьме не рассмотрев, завыл разбойничьи и жутко, бросился назад, на площадь, другого дурака искать…