Убей его, Джейн Остин! - стр. 26
– Мне Заринка сказала, что ты моешь полы в большом магазине! Машешь тряпкой! Моешь полы!
Силуэт мамы отходит от меня и прислоняется к подоконнику. Из него, из этого туманного пятна с маминой фигурой, доносится холодный спокойный ответ:
– Да, мою полы. Это правда. Я ушла из поликлиники, потому что на зарплату участкового врача мы не смогли бы с тобой жить дальше. Тебе нужна новая одежда, ты не можешь вечно ходить в тех старых вещах, что нам с тобой отдают тетя Лаура и бабушка. Нам нужно нормально питаться.
Силуэт отворачивается и смотрит в окно:
– Сейчас такое время, дочь, сложное. Когда оно закончится, я снова буду работать доктором. Наверное. Но сейчас так надо. А в магазине очень хорошо платят. Они обещали, что зарплата будет всегда вовремя. Мне не нужно выпрашивать больше деньги, которые я зарабатываю. Это честная работа, и ты не должна меня стыдиться.
Я слушаю мамины взрослые слова, чувствую в них правду, которая не вмещается в меня, в светлую ароматную кухню, в нашу маленькую квартиру, во двор за синими окнами, в тот мир, который я знала, чувствовала и любила до сегодняшнего дня. Слезы вытекают, сочатся по щекам, очищают глаза, и темный силуэт у окна снова превращается в маму. Маленькую усталую маму с красными распухшими руками, в старой блузке вместо фартука. Мне становится жаль и ее, и себя, но от этой жалости во мне снова рождается невысказанная до конца, темно-желтая, ядовитая злость.
– Мой руки, и будем ужинать. Смотри, сколько всего вкусного я приготовила! – печально, просительно говорит мама. – А твоему домовому я налила свежего молочка, за это он прислал тебе подарок.
Она кивает в уголок пола возле плиты, где стоит блюдце, а рядом блестят, мигают серебристые монетки – целой россыпью.
Темно-желтая злость во мне вскипает, оставляя грязную противную пенку на поверхности.
– И про домового ты мне тоже врешь! Ты все врешь! Поломойка! – Я бросаюсь к блюдечку, хватаю его, расплескивая уродливые белые кляксы, и со всей силы швыряю его о пол.
Блюдце раскалывается, осколки летят по кухне, один из них вонзается в мамину ногу, выше выпирающей круглой косточки. Мама ахает и удивленно смотрит, как из-под торчащего осколка начинает капать густая бордовая кровь.
Я в ужасе пячусь – назад, назад, в темный коридор, не отрывая взгляда от багровеющего осколка. Наткнувшись спиной на дверь, резко разворачиваюсь, нащупываю ручку, дергаю ее, вылетаю на лестничную площадку и в панике бросаюсь прочь из дома, в котором я только что убила свою мать.
Выбегаю из подъезда – на улице густые холодные сумерки, как будто солнечный закатный мир вдруг мигнул, испортился и стал черно-белым. Залезаю в ближайший палисадник, бреду к разлапистому, со множеством тонких кривых стволов, кусту сирени, встаю на коленки и по влажной, холодной земле, лезу поглубже, так чтобы листья и тени закрыли меня от чужих глаз. Самое верное место, чтобы спрятаться.