У зеркала три лица - стр. 4
Даже ведьмы не жили так долго, а крови тварей в Герде не было отродясь.
Конечно, Каджу чуяла неладное, но, не сумев отыскать ответ, изрекла лишь короткое:
– Разберемся.
Дала себе время собраться с мыслями, медленно и аккуратно расчистила центр стола, развернула белую салфетку и наконец, вскинув голову, внимательно посмотрела на Герду:
– Если ищешь того, кто прячется от тебя, где он, я не скажу. Если использовал заклинание отвода глаз, быть может, даже не увижу. Но тебе всё равно придется заплатить кровью: и своей, и чужой – таков уговор.
– Он не прячется, – откинувшись на спинку стула, с небрежной ленцой ответила Герда. – Но один, без присмотра… Черт знает, что он мог натворить. И кого встретить. Я всего лишь пытаюсь вернуть всё – и всех – на свои места.
– В тебе есть магия, иначе сад бы тебя не впустил. Но сама ты найти не смогла… – рассуждая вслух, ведьма водила пальцами по салфетке, вырисовывала замысловатые знаки, и те, вспыхивая алым, оставляли на ткани подпалины. – Неспроста. Я ведь всё равно узнаю.
– Найди моего Кая, и я сама тебе расскажу.
В груди вновь запекло: еще одно обещание, которое придется исполнить.
Каджу закрыла глаза, беззвучно зашептала, сжала в одной руке салфетку, вдруг окрасившуюся красным, в другой – горсть стеклянных бусин. Вместо лиц в них теперь вспыхивали дома и дороги, замки и набережные, церкви и подворотни.
Ведьма искала, и город откликался на ее призыв.
*Здесь и далее понятие "Старый город" включает в себя пять центральных исторических районов Праги: Старе Место, Нове Место, Градчаны, Мала Страна и Вышеград.
II – Кай
«Музыка ветра» молчала так долго, что Та́кис, не привыкший к затишью в лавке, успел пригреться возле старенького обогревателя и провалиться в сон. Обволакивающий, мягкий и невесомый, как кашемировая шаль, которую носила когда-то прабабка. Во сне негромко шумели сосны; море, знакомое до каждого медного блика, нежилось на фоне заката; да под ногами хрустели ракушки, галька и выбеленные водой веточки. Берег родины, на котором не был так долго.
Но в глубине лавки внезапно зафыркала кошка, зашипела, рванула в атаку – и что-то со звоном обрушилось на пол.
Подняться бы, отругать хулиганку, выставить за порог, но для сентября вечер выдался непривычно холодным и зябким, а кошка, она ж как дитя, жалко ее, горемычную.
Впрочем, хотя бы один такой мрачный вечер выпадал, пожалуй, каждый сентябрь: Такис запоминал их по тому, как начинали ныть не старые еще, казалось бы, кости; как внезапно затихали обычно оживленные улочки; как туман опускался стеной, точно изъеденный молью занавес, чтобы спрятать в своих пыльных складках все, до чего сумел дотянуться. Дома, забор вокруг старого сада, даже мастерскую, которая стояла наискосок, так близко к лавке Такиса, что в другие вечера он мог разглядеть, как соседка, устроившись у окна, плела раскидистые бисерные деревья, как продевала проволоку через стеклянные бусины да подвешивала на тонкие веточки золотые орешки, тропические цветы и крохотные ловцы снов.