У нас в саду жулики (сборник) - стр. 72
– Мамочка, миленькая, не надо!
И соседи из разных комнат попеременно вбегали и нас разнимали.
А Зоя все кричала:
– Убирайся, убирайся к своей чувырле!..
Чувырла – это значит Лариса. А для меня она просто Лорик. Мы с ней познакомились еще до Зои. Но потом все равно остались товарищами. У нас теперь с ней духовная близость.
Но Зоя мне почему-то не верит.
– Да не п…ди, ты, – говорит, – моя черешня.
Такая сентиментальная. Увидит, например, что я на кого-нибудь уставился, и все за меня переживает.
– Ну, что, – улыбается, – хочется… Хочется засадить?
А у меня даже и в мыслях такого не было. Ну, прямо не дает мне прохода.
Однажды приревновала даже к обложке журнала.
– Ну, как, – спрашивает, – и этой бы тоже?
И я ее сначала даже и не понял. Не понял, о чем она меня спрашивает. Как-то не сосредоточился.
– Чего, – говорю, – тоже? – И как-то опять не совсем ее понимаю. – Ты это, – говорю, – о чем?
Когда у Лорика в комнате свет, то, если смотреть с улицы, за занавеской как будто горит свеча. Здесь, в Магадане, зимой всегда темно. А зима почти круглый год.
И я к ней тогда захожу. С авоськой или с сумкой. Пошел, например, за томатной пастой – и пропал. Или за свеклой. А Зоя меня все ждет. А я в это время у Ларисы.
Сидим разговариваем. Или что-нибудь ей свое читаю. Получилось или не получилось? Или раннего Глеба Горбовского. А когда уезжает на материк, то оставляет мне от комнаты ключ, и днем я там печатаю на машинке. Или записываю на магнитофон свои песни. А вечером возвращаюсь к Зое. И самая первая песня на слова Иосифа Бродского. Про Васильевский остров. Я ее как раз в этой комнате и сочинил. Не то чтобы сочинил. А так. Просто сижу и смотрю. И передо мной на бумаге текст. А потом взял и спел. Прямо с листа. И Лариса говорит, что ничего. Правда, мелодия уж больно простая.
Иногда Лорик мне рассказывает про своих мужиков, какие они все скоты. А если не скот – значит, импотент. Или, на худой конец, кретин.
И я даже как-то у нее спросил:
– Ну, а сколько, – говорю, – у тебя их было всего?
Но она уже точно и не помнит. Сразу и не сосчитать.
– Их было, – улыбается, – пятеро… А может, – смеется, – и пятьдесят…
Вот это я понимаю. Так что я против Лорика еще совсем пацан.
Такая компанейская.
Когда мы с ней только познакомились, я привез ей из Москвы мандарины. Килограмма четыре. И еще какую-то посылку. У нее в Москве брат. И как-то так в охотку разговорились. А тут как раз гитара, кто-то оставил из учеников. Лариса вообще-то учительница.
Ну, и, конечно, ей спел. Сначала Галича, а потом Окуджаву.
Лариса открыла рот и слушает. А тут еще и портвейн. Потом посмотрели на часы, а на стрелках уже половина второго. И как-то даже сам и не заметил – и на моем плече ее щека.