Ты, я и Гийом - стр. 3
– Конечно-конечно. Как вам будет угодно, – как всегда в общении с научной интеллигенцией, я привычно перешла на «тургеневский» язык.
Следуя пригласительному жесту руки, осторожно опустилась за стол, похожий на обычную школьную парту с крашеным верхом. Профессор галантно подождал, пока я устроюсь, и старательно втиснулся рядом.
– Так вы занимаетесь прозой Костровицкого? – уточнил он. – Интересно. Так уж сложилось, что Аполлинер у нас известен прежде всего как поэт.
– Да. Хотя такая известность не вполне справедлива. – Я подняла глаза на профессора – казалось, он был весьма заинтересован темой разговора, – вздохнула с облегчением и привычно отдалась течению литературно-светской беседы. – Сам Аполлинер считал свою прозу не менее значимой, чем поэзию.
– Безусловно. Здесь вы правы! – с готовностью подтвердил Борис Павлович. – А знаете, что господин Костровицкий был в каком-то смысле нашим с вами коллегой? – Профессор придвинул свой стул ко мне поближе. – Он занимался библиографическими изысканиями, давал предисловия к изданиям, писал критические статьи.
– Знаю, само собой, – от страха перед нападающим стулом я забыла о «правильном» тоне и, постаравшись как можно более незаметно переместиться на дальний краешек стола, добавила: – Его литературоведческие работы стоит почитать.
– Вот именно! – Гуринсон неожиданно вскочил с места и протянул мне руку. – Пойдемте! Я вот только недавно видел здесь название статьи. – Он потащил меня к ящикам картотеки, явно посвященной этой стороне творчества Аполлинера.
Картотека периодического зала представляла собой довольно запутанный лабиринт из невысоких железных шкафов с выдвижными ящичками, до отказа набитыми картонными карточками с исходными данными статей зарубежных журналов и газет. Гуринсон увлек меня в самый дальний угол, присел на корточки и стал сосредоточенно копаться в одном из отсеков, постоянно повторяя: «Где-то вот здесь» или для разнообразия: «Где же я видел?». Я, не сочтя возможным невежливо возвышаться над почтенным пожилым господином, присела рядом с ним и стала с интересом наблюдать за молниеносными манипуляциями привычных к подобной работе рук. «Вот ведь, – пронеслась досадливая мысль, – а я до периодических изданий так и не добралась. Как бы все успеть за оставшуюся неделю? Еще столько непрочитанных статей, недобытой информации. А времени так мало – хоть плачь». И тут, совершенно неожиданно, Гуринсон оторвался от карточек, повернулся ко мне и, стремительно приблизив свое полное морщинистое лицо к моему, ткнулся губами в мою щеку. Я оторопела. На секунду показалось, что все это мне почудилось, что не было никакого поцелуя – только плод больного воображения, взбудораженного чтением непристойных романов Аполлинера. Но горячая слюнявая отметина на щеке настаивала на своем. В голове запоздало мелькнуло: «Нужно дать ему пощечину и убежать», только вот рука на пожилого «джентльмена» не поднималась. Высказаться тоже было трудно. Я онемела от обиды, возмущения и сидела в нерешительности до тех пор, пока не стало поздно что-то менять. Потом медленно встала. Профессор, довольный своей маленькой победой, с сияющим видом поднялся вслед за мной.