Тума - стр. 44

Говорила то по-турски, то по-татарски, перечисляя свою неместную родню, раздавая наказы.

– …дае, педери чагыр, педери чагыр! (Няня, позови отца… позови отца! – тур.) – звала, обираясь. – …аннем, бабамны чагыр… чагыр бабамны! (…няня, позови отца… позови отца! – тат.)

…лекарка – вдовая казачка – прогнала сыновей.

Сидя в сенях, прислушивались, как она кружила там, шепча заговорные слова.

Заварила отвары, велела поить.

…к утру мать очнулась, смотрела взмыленно, сыновей не узнавала.

Иван пытался её поить – отпихивала кружку.

Стаскивала платок с головы. Меж чёрных волос белели потные снежные пряди.

Иван неумело повязывал матери платок наново. Молил, будто она слышала, выпить отвара.

Пытался поить с ложки. Мать закусывала ложку.

Иван в злой беспомощности оглядывался на брата.

…в простые дни свечей не жгли никогда – они, привезённые отцом с Азова, так и лежали в сундуке. Но той ночью братья залезли в сундук и запалили сразу множество: в свете свечей мать не казалась такой жуткой и чужой.

Степан подбрасывал в печь наломанные сырые ветки, слушал их змеиное шипенье.

…гадал: а вот бы оглянуться – а мать проснулась, уселась, смотрит на него неотрывно, как смотрела прежде.

Оглядывался: лежит, недвижима.

…с разбухшей от жары и бессонницы головою, сам не заметил, как, лёжа на полу, заснул.

…открыл глаза: брат, улёгшись подле матери на волглом ещё ковре, глядит на белую, в испарине, материнскую руку.

…вода, остававшаяся на низах, плескалась, шумела, будто туда проникли во множестве змеи и скоро могли наползти в горницу.

…посреди второй ночи мать внятно произнесла по-русски: «Они придут».

Снова начала метаться, ляскала зубами, разорвала на себе ночную рубаху. Степан увидел материнскую грудь. Грудь была маленькой. Плечи выглядели как мальчишечьи. На шее была конопляная нитка, верно, с заброшенным за спину крестиком… или кулоном с лодочкой?..

Или – пустой, как удавка, гайтан был на ней?..

Иван остервенело накрывал мать, готовый то ли зарыдать, то ли заругаться, закричать на неё…

Та снова, как назло, как в издёвку, раздевалась.

…к утру успокоилась и, наконец, очнулась. Оглядывая сыновей, разулыбалась, – но вслух назвала чужие имена.

Иван, радостный, заговорил с ней – всё оглядываясь на Степана: ожила! ожила!.. – но мать уже закрыла глаза.

Щёки её ввалились, будто во рту пропали зубы. Рот спёкся, нос истончился и потемнел на кончике до черноты.

…осталась нездешней – и умерла, словно её отпустили домой.

…отец так и не вернулся тогда.

Поп Куприян сказал: мать-де он не крестил, а боле тут крестить её было некому, а на Монастырском яру поп её не крестил тож. Потому осталась она туркиней и басурманкою, последней исповеди и причастия избежавшей.