Тридевять земель - стр. 9

– Это какой же Рылеев? Не тот ли поэт, который пустил этот стишок…

– Да, да, он, – подтвердил Фёдор Евстафьевич и проговорил стишок вслух: – Царь наш немец прусский, Носит мундир узкий, – Ай да царь, ай да царь, Православный государь.

Александр Иванович выслушал стишок, улыбаясь одновременно горько и насмешливо. Зло сощурив глаза, он тоже ответил своему посетителю стихом:

Фёдор Евстафьевич только поморщился.

– Сие всеобщее неудовольствие, – снова заговорил он, – сия преклонность к горестным изъяснениям всего настоящего есть не что другое как общее выражение пресыщения и скуки от настоящего порядка вещей. Войны и политические происшествия, без сомнения, занимают тут свое место. Но были тягости, были войны, и дух народный не был, однако же, подавлен ими до такой степени, как ныне. Неужто дороговизне сахару и кофе можно в самом деле приписать начало сих неудовольствий? Уменьшилась ли от них роскошь? Обеднел ли в самом деле народ? Где те жестокие несчастья, кои его на самом деле постигли? Все вещи остались в прежнем почти положении, а между тем дух народный страждет в беспокойствии. Чем иным можно изъяснить сие беспокойствие, как совершенным изменением мыслей, глухим, но сильным желанием другого вещей порядка?

Александр Иванович в задумчивости прошёлся по ковру.

– И всё же было бы лучше для России, – сказал он, – если б конституция возникла у нас не вследствие воспаления страстей и крайностей обстоятельств, а благодаря благодетельному вдохновению верховной власти. – Представьте себе, – продолжил он, – что покойный Государь ещё пять лет назад искренне был убеждён, что вот уже двадцать лет как в нашей стране людей не продают порознь.

– Каким бы ни был покойный Государь, – несколько сухо возразил Фёдор Евстафьевич, – закон-то он подписал. Сенат утвердил. Вот и давайте дадим делу ход.

– Да истинно ли, – плеснул руками Александр Иванович, – что в законах правда, что установления людские выше заповедей Спасителя? Не зверь же вы, не Салтычиха какая, прости Господи, блюдите свое стадо, просвещайте, лечите, пестуйте. Вы только не подумайте, что я вас отговариваю. Раз покойный Государь соизволил принять от Румянцева, значит, верно, имел свои виды, и Боже меня упаси от того, чтобы входить в обсуждение монаршей воли. А только вы всё равно не спешите, посообразите, посообразите-ка. Ход-то делу дадим хоть сейчас, да только вот приведёт ли Господь конца дождаться? Начать-то легко – кончить сложно.

Разговор то касался предметов посторонних, то снова возвращался к делу Фёдора Евстафьевича. За собором Рождества Христова, стоявшего у высокого берега Трубежа, открывался замечательно красивый вид: огромное пространство между Трубежем и Окою было залито полой водою, взору представлялось как бы пресное море, и лишь вдалеке возвышался одинокий песчаный холм, поросший соснами.