Тридевять земель - стр. 24

Граница между Ягодным и Соловьёвкой проходит в том месте, где со стороны села заканчивается асфальт. В зарослях ракит пересекает тут дорогу небольшой, давно пересохший ручей, с кое-как устроенным над ним мостом, прогнившим от времени, а дальше по обе стороны просёлка, густо поросшего между колеями жирным спорышем, стоят дома: один их ряд задами выходит к полям, вдоль которых вдалеке тянется железнодорожная ветка, а другой – к небольшой речке по имени Пара, затенённой вётлами и ольхой.

Наискосок от двора Луки через дорогу в небольшой дубравке прятался остов ампирной колокольни, а метрах в ста пятидесяти от неё виднелся старый усадебный дом, который сохранился даже лучше храма – штукатурка стен во многих местах еще держалась и несла на себе следы серой, бледной, полинявшей от непогоды окраски, из провалившейся крыши торчали четыре разновеликие печные трубы с давно слетевшими венцами. Дом был одноэтажный с портиком, покоившимся на четырёх деревянных колоннах, которые каким-то чудом, как часовые, удерживали себя в вертикальном положении; мезонин, однако же, не уцелел. Не меньшее удивление вызывало и то, что дом, изгаженный внутри людьми и голубями, снаружи хранил остатки былой аккуратности: крапива держалась от него на почтительном расстоянии, и по направлению к центральному входу, глядевшему на церковь, угадывалась даже дорожка, обсаженная выродившимися жасминовыми кустами.

Всё это ежегодно видела Ольга Панкратовна, приезжая хозяйничать на лето. Всё это, знакомое с детства, в 2011 году увидел и Михаил, когда июнь уже перевалил за половину. Увесистая связка ржавых ключей лежала у него в полиэтиленовом пакете. Он надеялся завершить предстоящие ему дела быстро, совершенно не представляя себе их характера. Казалось, что получить нужную бумагу – задача простая и легко исполнимая, хотя кое-какой опыт жизни порождал а нём известные на этот счёт опасения.

Михаил въехал в Ягодное в десятом часу вечера. Лэнд Ровер съехал с асфальта на чёрные колеи и метров через пятьсот, подминая тяжёлыми колёсами высокую подсохшую траву некошеного проулка, Михаил подвёл его к серой слепой стене сарая. Дома за двумя тополями, тремя вётлами, берёзами, кустами разросшейся сливы было почти не видать. Тропинка, ведущая к крыльцу, сплошь заросла и скорее угадывалась в зарослях чистотела.

Дом встретил таинственной тишиной. Внутренность его была сумрачная, пыльная, но не той городской пылью, от которой закладывает слизистую, а пылью травяной, сенной, глиняной, печной, настой которой немедленно вводит в иное измерение. Словно заворожённый, стоял Михаил в центре горницы, озирая белую печь, потолок, а в красном углу куда-то мимо него печально смотрел преподобный Серафим в самодельных ризах из фольги. Было на удивление чисто, хотя лет десять не ступала сюда нога человека, только между оконных рам скопился какой-то прах да чёрный плексигласовый электрический счётчик – ровесник Карибского кризиса – густо заволокла паутина. Дом, по-прежнему кряжистый, всё же немного осел. В сенцах на вешалке так и висел плащ Ольги Панкратовны покроя пятидесятых годов, повешенный, наверное, её рукой – бежевый с большими бархатными пуговицами, – изящная городская вещь, никак не вязавшаяся с деревенской обстановкой. Здесь же стояли, опираясь заржавленными лезвиями на хаотичную кучу неразделанных дров, две косы и лёгкие, сработанные целиком из ракиты, сенокосные грабли. У него перехватило горло. "Вот и пришлось свидеться", – мысленно сказал он дому и чуть не заплакал.