Тридцать три. Poetry of the World in Russian - стр. 4

приступили к бесконечному походу вторжения

в историю, у которой нет конца.

Вам пришлось узнать, что вечная юность сосны

заметней сквозь слёзы,

что разрушение имён в пасмурном настроении

измеряется без веревок,

а морской бриз благоприятней во вторую Зиму.

Взамен вы преследовали фортуну,

правящую случайным человеком,

прячущимся в мраморных дворцах,

составленных из камней неудачи,

по которым никто никогда прежде не ступал.

Третья Зима открыла вам новое полушарие, а к четвёртой

при отсутствии идеи войны или приказа изменять границы мира

вы решили заняться украшением акведуков покровом ручьёв,

возлежа у бассейна в затянувшейся лихорадке сумерек.

Куда бы вы ни подошли на своём бесцельном пути,

Вам не находилось места, кроме того,

которое исчезает в холодном рассудке,

разветвляющемся, становясь паутиной,

требующей от вас идти дальше, чтобы проходить везде.

И к пятой Зиме, и к шестой, вы наложили швы на раны,

превратив свою кожу в подобие речных изгибов, приветствуя то

что разваливается и, наконец, стали способны со своей верой

мигрантов-ниндзя, к пониманию того,

что всё было потеряно раньше —

в других местах, а до того – ещё в других, и так —

каждое утро, завершающимся другим утром – неопределённо,

как одуванчик – зуб льва, угнетённый поисками

истощившихся жилок неупокоенных.

В мансарде, где бродят день и ночь,

Мерцая в свете давно исчезнувших, укрытых вуалями звёзд,

Безмолвных, проглоченных бездонным временем

У подножия седьмой Зимы,

Ветер, способный резать рожь, известняк и паруса,

Глаголет, гарпуня сердца и раздевая разлетающиеся меридианы,

через четверть века, словно целовавшихся только вчера,

повествуя или умолчав об удовольствии на острие мучений,

нанесённых губам, о которых помнят только женщины,

у смертной водяной мельницы священной Варанаси,

сотрясая пламенем заслуг, выносливости и песен

о начале и конце вашей власти на земле.

Не существует ничего, что не имело бы своего начала.

Даже прозрачные светящиеся пятна в безбрежной дали

подобны морскому песку текущему из неведомых пределов

мы видим лишь часть того что происходило до нас

если поля в ливонии становятся полями в мазурии

если мозаика тёплых бассейнов сглаживается

и кроме того есть кладбища следующие за кладбищами

а посреди них замерший на лету от безветрия листопад

если солнце – свет оливкового масла на крошках хлеба

или отблески волн на стенах Эльсинора;

если сюжет смерти везде одинаков,

что в глазницах черепа шута, что в таллиннском гейтере,

что в сосновых шишках, на пустынных кольцах дорог,

мы моделируем одно и тоже, просочившееся из другого.