Три заповеди Люцифера - стр. 26

Всё изменилось в один миг, когда я осознал, что я – избранный. Однако, если быть предельно честным, всё изменилось гораздо раньше: в тот день, когда я впервые услышал словосочетание «незаконно рождённый».

Батюшка мой – крупнейший в губернии помещик и скототорговец, всегда был богатым человеком. Богатство он унаследовал от отца, и после нескольких лет упорного труда, значительно приумножил его. Я сознательно не называю ни своего имени, ни имени своих родителей, так как в записках намерен быть предельно откровенным, и признаваться в ужасных вещах. Поэтому из опасения, что эти бумаги попадут в руки чужого человека, который сможет придать их огласке, я решил назваться чужим именем. Не мудрствуя лукаво, я решил стать Евгением Саратозиным, вложив в новую фамилию название моего любимого города.

Так вот, в один прекрасный день батюшка, подражая богатым соседям, а может быть, просто из барского каприза, пожелал выписать из солнечной Италии учителя, который бы обучал одичавшего в приволжских степях русского скотопромышленника музыке и хорошим светским манерам. Надо сказать, что у батюшки в те годы был неплохой баритон, и в минуты досуга он любил, перебирая гитарные струны, вполголоса напевать какой-нибудь простенький любовный романс. Уж не знаю, как и с кем договаривался батюшка, а только по весне, как только просохли дороги, в наши саратовские Палестины приехала тридцатилетняя итальянка с копной жгучих чёрных волос и миндалевидными глазами. Именно такой я запомнил свою матушку, изображённую на портрете, который на моей памяти всегда висел в гостиной. Портрет был заказан отцом у довольно известного петербургского художника. В тот год он и матушка выезжали в Санкт-Петербург, чтобы последняя могла воочию убедиться в величии Северной Пальмиры, и сравнить фонтаны Рима с водной феерией фонтанов Петергофа.

Я неоднократно замечал, как батюшка, проходя через залу, невольно замедлял шаг, и взор его с тоской всегда был обращён в сторону портрета своей прекрасной итальянской любовницы, которой, по сути, и была моя грешная матушка. Я никогда не знал материнской любви, и не могу сказать, что жалею об этом: нельзя жалеть о том, чего не знаешь! Сразу же после моего рождения моя матушка покинула пределы Российской Империи и вернулась к себе на родину. С той самой минуты, когда коляска с ней выехала за ворота усадьбы, ни я, ни мой отец больше никогда не слышали об этой удивительной женщине. Младенцем я был отдан на воспитание старой кормилице, которая заменила мне мать. Я рос в неведении своего незавидного положения, и был счастлив. Отец любил и баловал меня. Я был всегда сыт, хорошо одет, и жил на положении барчука, коим по законам Российской Империи не являлся. В семь лет отец нанял мне учителей, и я получил домашнее, но вполне приличное образование. Однажды моя старая кормилица, которая продолжала заботиться обо мне, заболела, и я, набегавшись с крестьянской детворой по окрестным лугам, пришёл на кухню и сказал, чтобы мне подали обед в мою комнату. На что замученная работой повариха Фёкла зло ответила: «Нечего по комнатам шастать! Садись за стол и жри здесь, чай, не барин»! Тогда я ничего не понял, поэтому обратился за разъяснениями к батюшке. Не знаю, что его в тот момент так разозлило, но только Фёклу по его приказу нещадно выпороли на конюшне. Немного остыв, батюшка пригласил меня в свой кабинет, где приоткрыл мне тайну моего рождения. Это и был тот злосчастный день, когда я впервые осознал словосочетание «незаконно рождённый». Эти два казённых слова были для меня как клеймо, как свидетельство моей неполноценности.