Три прозы (сборник) - стр. 120
– Катя, – сказал я, с трудом переводя дыхание, – я хочу, чтобы вы были моей женой.
Насмешливо посмотрела на меня. Я уже не сомневался, что она откажет мне сейчас, скажет что-нибудь шутливое и обидное, но Катя так же насмешливо согласилась:
– Хорошо, я буду вашей женой, но сейчас мне надо в лабораторию. Марсик зовет.
Действительно, за дверями раздавался лай. Она ушла.
Мы объявили себя женихом и невестой. Она все обращала в шутку, и мне это даже нравилось. Нельзя ведь серьезно быть женихом – роль, согласитесь, придурковатая. Она играла рачительную невесту, я – беспечного, легкокрылого, удачливого игрока, поставившего все, что имеет, на зеро и с легкой душой ожидающего выкрика крупье.
Когда я привлекал ее к себе, обнимал, втягивал в ноздри прокуренный запах ее волос, настоянный на крепких духах, она улыбалась, отстраняясь, чмокала меня в нос и говорила:
– Любовь – трение внутренностей.
Или еще какие-нибудь слова, от которых я совершенно терялся, а она смеялась и вытирала мне платком остатки губной помады с носа.
Когда в первый раз поцеловал ее по-настоящему, в губы, вдруг заметил, что ее слюна не имела вкуса.
Едем на извозчике, и Катя вдруг спрашивает, хотел бы я жить в первые века христианства, и видеть все, и принять мученичество, – и пока я думал, хотел бы действительно или нет, она хватает меня за руку и показывает на мальчишек, как те подкладывают пистоны на трамвайные рельсы.
Помню, продавец в ювелирном магазине вынимает бархатную гранатовую подушечку с кольцами, кладет перед нами на прилавок, она примеряет, надевает мне на палец, сама крутится перед зеркалом, выставляя руку с кольцом то так, то этак, а я в ту минуту подумал: что я делаю? Зачем? Кто эта женщина? Я ничего о ней не знаю. Абсолютно ничего. Но нужно было платить, а потом мы поехали смотреть квартиру.
Квартиру мы нашли в самом центре города, у Знаменского парка, большую, просторную, чтобы я мог, не стыдясь, принимать клиентов. До нас там жил зубной врач. Он умер от рака горла, а вдова переехала куда-то. Как раз когда мы пришли, швейцар отвинчивал с парадных дверей медную табличку с его фамилией.
Мы бродили по пустой квартире, то расходясь, то сталкиваясь в какой-нибудь комнате, и всюду еще стоял какой-то медицинский запах, которым за много лет пропитались и затоптанный паркет, и выцветшие обои с наполеоновскими пчелами золотым по красному. На стенах были темные прямоугольники от висевших на одном месте многие годы картин. На широком подоконнике валялась забытая резиновая медицинская перчатка, она слиплась. За окном была заброшенная клумба, посередине ее стояла палка для поддержки уже несуществующих георгинов. Был конец октября.