Трезвенник - стр. 11
Она не спеша ко мне приблизилась и пригласила меня на танец. Я положил ей руку на спину, на раскаленную плиту, сразу обжегшую мне ладонь. Она еще раз меня оглядела своими ячменными сонными глазками и медленно проговорила:
– Что-то я раньше здесь вас не видела.
– Немудрено. Я тут впервые.
– А ты всегда такой неподвижный? – спросила она меня насмешливо.
Про себя я отметил, с какой быстротой она заменила «вы» на «ты», и понял, что это человек действия.
– Нет, через раз, – сказал я коротко.
– Значит, не мой сегодня день. Полвечера пялюсь, а он не почешется.
Минуты две мы кружились молча. Я ощущал, что бочонок полнится, чайник подрагивает и посвистывает, сейчас кипяток его разнесет. Я чувствовал, как под моими руками всходит опара, как все румяней и все пышнее становится выпечка.
Она бормотнула:
– Надо бы встретиться.
Вот оно! Снова меня используют. Я резко сказал:
– Будет надо – скажу.
Она с интересом меня окинула своими глазенками. Вновь усмехнулась:
– Скажешь, скажешь. Не заржавеет. Я получаю то, что мне хочется.
На улице я спросил Рымаря:
– А кто была эта кобылица?
Он неожиданно расхохотался:
– Шапки долой! Зяблик накрылся. Нина Рычкова. Слышал о ней?
– Естественно. Имя вошло в историю.
– Ну-ну. Не будь так высокомерен. Ее отец – генерал с Лубянки.
Час от часу! Я тут же решил, что больше она меня не увидит. А также все остальные юбки, все эти похотливые стервы! От злости я нырнул с головой в Госправо и Прокурорский Надзор.
Но вскоре я несколько отошел. Весна входила в свой полный цвет, и дома по вечерам не сиделось.
Даже сегодня приятно вспомнить, как выходили мы прошвырнуться по улице Горького, как заглядывали в наши излюбленные местечки – в одну забегаловку на Разгуляе, соответствовавшую нашим возможностям, в старый пивной бар на Таганке и в другой – при выходе из Столешникова. Особой популярностью пользовалось кафе «Шоколадница» на Октябрьской, а уж совсем по большим праздникам мы позволяли себе оттянуться – шли в армянский ресторан на Неглинной, там были ковры, висели бамбуки, нам подавали горячий лаваш, мы входили туда словно завоеватели.
Этот рассеянный образ жизни шокировал моего отца. Тем более что его радикальность росла не по дням, а по часам.
– Не понимаю, – твердил он горестно, – не понимаю… Когда мы все…
Я оборвал его:
– Кто это «мы»?
– Как это кто? Интеллигенция.
Как все дремучие технари, отец мой испытывал тайный восторг от приобщения к этой элите. Почему он считал себя интеллигентом, надо спросить у него самого. Хотя он и листал «Новый мир», всерьез читал одни лишь газеты, питался не мыслями, а новостями и пережеванными сентенциями. Он повторял их везде и всюду, однажды ему начинало мерещиться, что он их сам выстрадал, сам сформулировал. Так он наращивал собственный вес. По крайней мере в своих глазах.