Тойота-Креста - стр. 41
– Я смотрю…
– Но ты понимаешь, что оно… пройдёт?
– Понимаю. И что останется?
– То, что должно остаться.
– А что должно остаться?
– Наверное… покой и благодарность. Она протянула рюмку:
– Ну что? Мир?
– Мир. Она поставила пустую рюмку, помолчала, встала.
– Подойди ко мне.
– Ты злюка… – и её губы что-то искали у него в ямке на шее, где расходятся ключицы, и выходил тёплый воздух из шёлковых мехов.
– Ты меня спасла…
– Я твоя спаська… Я уже не хочу спать. Мы поедем за соком?
Она подошла к окну. Медленно погасли последние окна в доме напротив, и она спросила своим смешным хваточком:
– Они… заснули?
Горел свет в пустом ночном магазине, поворачивал на перекрёстке «спринтёр», и свет играл в прозрачном жезлике на левом углу его бампера.
– Зачем эта штучка?
– Парковаться легче.
– Как волшебная палочка. Давай её отломаем. И я тебя заколдую. Будешь такой, как вначале.
– А какой я был?
– Тихий такой, внимательный. Всё рассказывал…
– Про «баклажан» рассказывал?
– Про какой «баклажан»?
– Такое сферическое зеркальце на толстой ножке, оно на праворуких джипах стоит на левом крыле. В него бампер видно. И крыло.
– И что?
– Тебе его тоже нужно… отломать.
– Зачем? Смотреться?
– Спаська должна сидеть на горе и держать в одной руке стеклянную палочку, а в другой сферическое зеркальце.
– Теперь я знаю женщину твоей мечты: прогонистая блондинка с красивым животом, а в руках запчасти от японской машины. Ты увёз мою куртку. И я замёрзла.
– Она в багажнике.
– Так далеко?
– Подальше положишь… поближе возьмёшь.
– Знаешь… Когда я уеду, ну… ты не волнуйся. Считай, что ты просто положил меня подальше. Ты положишь меня подальше?
– Только не сегодня.
Она погляделась в зеркало и кого-то поцеловала, втянув щёки, но он больше не ревновал к этому поцелую. И она гляделась, сверяясь с одному ей ведомым образом, сливаясь со своим взглядом, и складывала губы вперёд, и прищуривала глаза, чтобы не потерять настройку… Чтобы ещё больше шла ей жизнь.
Сам он, наоборот, лучше жил, когда забывал о существовании себя как предмета, имеющего очертания, и всегда удивлялся, когда ему их возвращали. И намного свободней существовал в виде глаз, и от этого казался себе невидимым и всемогущим.
И чем тише он дышал, чем спокойней лежал на скалистой плоскотине над океаном сущего, тем таинственней молчали в базальтовых вёдрах каменные глаза. И огромней проступали смыслы событий, течения судеб, и яснее обозначалось непосильное дело жизни, постичь которое можно, лишь перестав с ним тягаться и теребить женскими вопросами. И что впрягаться и нести свой крест надо с великой правотой и покоем на душе, расслаиваясь, плывя над собой и постигая чудо земной жизни уже совсем другим, далёким и надоблачным взглядом.