Толстой и Достоевский: противостояние - стр. 8
По размышлении становится очевидным, что и для Толстого, и для Достоевского объем – одна из главных свобод. Это характеризует их жизни и личности, а также – их взгляд на искусство романа. Толстой творил на обширном холсте, соразмерном широте его бытия и заставляющем думать о связях между временными структурами романа и течением времени сквозь историю. Массивность Достоевского отражает его приверженность деталям и всеобъемлющее понимание бесчисленных нюансов жеста и мысли, которые накапливаются по мере приближения к драматическому моменту.
Чем больше мы думаем об этих двух писателях, тем отчетливее понимаем, что и они сами, и их работы – явления одного масштаба.
Притчей во языцех стали гигантская энергия Толстого, его медвежья мощь и психологическая устойчивость, безмерность всех жизненных сил. Современники – Горький, например, – описывали его титаном, шагающим по земле с античным величием. В самом его преклонном возрасте было что-то фантастическое и смутно богохульное. В свой девятый десяток он вошел королем от бога. Он трудился до конца – не знающий отдыха, задиристый, радостный в своей автократии. Его энергия была столь велика, что он не мог воображать или творить в мелких масштабах. Входил ли Толстой в комнату или принимался за ту или иную литературную форму, он производил впечатление гиганта, который нагибается перед дверью, построенной для обычных людей. В одной из его пьес – шесть актов. Некоторая закономерность видится в том факте, что духоборы – религиозная секта, чью эмиграцию в Канаду финансировал Толстой гонорарами за «Воскресение», – обнаженными вышли в непогоду на демонстрацию и в знак яростного протеста жгли фермы.
Повсюду в жизни Толстого – в приступах страсти к азартным играм и в медвежьей охоте его юности, в бурном и плодоносном браке, в девяноста томах его собрания сочинений – отчетливо видно могущество творческого импульса. Т.Э. Лоуренс>8 (который и сам отличался дьявольской мощью) признавался Форстеру:
«Пытаться одолеть Толстого – безнадежное дело. Этот человек – как вчерашний восточный ветер, от которого, стоит повернуться ему навстречу, – слезы и оцепенение».
Обширные фрагменты «Войны и мира» переписывались семикратно. Толстовские романы завершаются с неохотой, словно давление творчества – этот оккультный экстаз от создания жизни посредством языка – еще не исчерпало себя. Толстой сознавал собственную грандиозность и упивался напором и пульсом своей крови. Однажды в пароксизме особого величия он поставил под сомнение саму смертность. Он задался вопросом, действительно ли смерть – в виду явно имелась именно его физическая смерть – неизбежна? Почему он должен умирать, когда чувствует в своем организме непочатый край ресурсов, и когда он столь остро необходим пилигримам и ученикам, стекавшимся в Ясную Поляну со всего света? Пожалуй, прав был Николай Федоров, библиотекарь из Румянцевского музея, отстаивая идею полного и буквального воскрешения мертвых. Толстой говорил, что не разделяет взгляды Федорова, но они, очевидно, его притягивали.