Тихая Химера. Очень маленькое созвездие – 2 - стр. 23
Сколько света! Везде свет, и он листву качает на чем-то этом большом, верхушки не видно, с ветками, пахучем, с каким-то зеленым и острым запахом, и на подоконнике лежит горячим пятном, и вверху свет, и везде, до неба! И водой пахнет разбрызганной, и еще чем-то непонятным. Хорошим.
Такое счастье называется «утро»?
Накануне, поздним вечером, когда они приехали в это место, его, хотя жизнь была сном, качало и лихорадило от чувств, с которыми планета топила в запахах, шуме, пестроте, свете и шевелящемся воздухе. Сколько он прожил в космосе, в идеальной тишине кораблей с их едва циркулирующим воздухом? Когда когг с терминала приземлился в порту и Вильгельм вынес Юма, вдруг само собой получилось, что Юм легко и уверенно сам встал на ноги, с молнией удовольствия всем телом почувствовав огромную твердь материка, как-то блаженно отозвавшуюся в его твердых костях. И на ногах – красные сандалики. Но сразу оторопел от непрерывного плеска непонятных звуков, наплывающих неизвестных запахов, прохлады и какого-то навязчивого, шального свободного воздуха, все время задевающего лицо то теплом, то влагой. И космос остался далеко-далеко, темно-синий, с алым умирающим краем заката. Тоскливо. Но хуже всего было множество людей вокруг, много-много, человек десять, чьи мысли он не мог видеть, что проходили мимо, окружали со всех сторон, уходили в темноту и возвращались, переговаривались, исподтишка изучая его самого. Ужасно.
Ние наконец прилетел откуда-то на небольшом люггере, и, едва он вышел из машины, Юм, ни на кого не глядя, обежал к нему, потянулся, влез на руки и, зажав уши, спрятал лицо внутрь его куртки. Только в маленьком пространстве салона, в котором понятно пахло техникой, чувствуя всем телом стремительное движение люггера и тепло встревоженного Ние, он слегка опомнился. Вильгельм вел, Ние смотрел на Юма. Он в самом деле очень встревожен. Юм извинился:
– Я забыл, что всего так много… Разного.
Пока они летели, он, хоть и слез с коленей Ние, чтобы смотреть вниз, все равно держался за руку. Расспрашивал, что видит: эта светлая, переливающаяся блеском, кривая плоская дуга, в которой оранжево отражается закат – река, кубики и кнопочки с огоньками – дома, а эти продолговатые бусы, ползущие по блестящей нитке – грузовой поезд на монорельсе. Плохо видно, темнеет… Огоньки далеко внизу в черной тьме… Планета. Вот. И он – на планете. Почти уже – на грунте. И он ходил только что там в порту по грунту. Сам. Ногами. Вот этими, в красных сандаликах. Планета…
Всплывало что-то изнутри, что-то не космическое, а живое, синее, огромное, грохочущее, горькое на вкус – море, но больше ничего живого про планеты он не помнил. Разве что светлячки? Но сейчас он сомневался, что они – не сон. Может, просто видел вот так же сверху далекие огоньки внизу на грунте… Он раньше все видел иначе. Какие-то многомерные схемы, облака, линии и узлы отношений, причины и следствия слов и событий, рисунок своего поведения, императивы, цели, уступки, связи; второй, энергетический, план, полевые взаимодействия и характеристики, фаза, и всегда следить за тем, чтобы речью не забегать вперед по вектору – как будто он жил в каком-то вывернутом, пляшущем таймфаге. Шумно вздохнув, Юм сказал: