«The Coliseum» (Колизей). Часть 2 - стр. 75
– Да за что же… – рыданий было уже не удержать. – И сейчас… – Лена стояла посреди зала, отчаянно смотря на Слепого. Ладонь касалась губ, приглушая всхлипывания. Другая сжимала дагерротип, поддерживая книгу. Пошло несколько минут. Всхлипывания гасли.
– Ведь у меня были и другие поступки… – тихо произнесла женщина, вытирая слезы. – Много. Я искупала, верьте!
– Взрослая… – сидевший поднес скованные запястья к глазницам, будто рассматривая: – Что мне оковы… сбросить их – одно движение. Хочу потяжелее, да не дают. И не на руки, на стихию, бездну, страсть…
– Мне кажется, если бы вы могли видеть, о многом судили бы по-другому… – Лена и сама понимала, что сказала глупость, но тот перебил ее:
– Я уже был зрячим. Когда-то. И поступал как все. Старался избавить мир от боли в нем, угнетения и зла. Долго шел, чтобы понять – заботы пусты, а траты радовали только зло, отвлекая от главного. Не вычленить из времени зла – оно само поражено им и только исчезнув, время прекратит соучастие в преступлении. Утянет причину в небытие. А тогда… – Слепой на мгновение умолк, потянул вверх сжатый кулак, железо неодобрительно звякнуло. – Тогда я уже понимал коварство улетающих минут, лет и соблазнов. Вселживость времени. Но не верил во всесилие его!
Кулак с силой ударил в камень поручня.
– Я решил дойти до зала власти над ним, прекратить владение мною, желая только этой свободы. Поток дней сводил меня с людьми, подталкивал к действиям, стараясь подчинить, «вправить» в «назначенную» мне колею… но я избегал неискренности в людях, противился идолам сотворенным ими. Срывал маски, что плясали в жутком Хэллоуине той борьбы за иллюзии. Я не исполнял навязанного, не «вправлялся» и поднимался выше. Выбирал случайных прохожих и назначал свидания им. Сам, волей и разумом прокладывал собственную дорогу, создавая нужные мне события, а вовсе не те, что набегали на меня. Жизнь менялась. Я видел искаженные в ярости маски. Но шел. Шел посреди толпы, плюющей мне вслед, обливающей грязью. Ничего из этого не коснулось меня. Им только казалось. Они опаздывали – я опережал момент… или напротив – отодвигал, меняя обстоятельства вопреки. Сам писал свою книгу. Однако время все еще увлекало, подталкивало, сбивало.
Слепой вдруг выпрямился:
– Боже! Как долго я отвыкал от ресторанов и гортанобесия!
При этих словах рот гостьи приоткрылся, а книга скользнула из-под мышки, но она успела подхватить ее.
Пленник неумело кашлянул и, казалось, смущенно отвернулся. Голос зазвучал в сторону:
– Я презирал время… но до зала власти над ним было еще далеко. Как я злил мир! Какие казни мне обещали! Как ненавидели и насмехались надо мной те, что проносились мимо в обнимку с ним! Но я был упрям. Если велели признавать великим кого-то на земле – я не делал этого, зная, что каждый – велик! Эта горсть брошена в тебя, в него, в каждого при сотворении! Когда звали поклоняться очередному лозунгу – я смеялся над ними, бросая им под ноги такие же вековой давности! Если склоняли дать согласие и обрести, я не поступался и терял, приближаясь к цели. Мне говорили: прими! Это нравственный закон новых поколений! Ценности цивилизации! Разве не видишь?! Мир изменился! Я отвечал: нет человека, способного изменить нравственность во мне! Совесть неподвластна эволюции! Вы меняете только бытие и толкаете в катастрофу. Закон был дан изначально один, как и ценности! Новых не придумать! И не написать! Вы способны только оболгать! Наполнить грязью и подать как билль заботы о других! Но Гимны человеку остаются! Они звучат торжественно и властно. Вам не услышать – глухота роднее.