«The Coliseum» (Колизей). Часть 1 - стр. 66
– Не надо папа.
Елена, задумавшись, просматривала лист бумаги. Точнее, делала вид.
– Я знаю…
Он помолчал.
– Да что-то подсказывает мою вину в этом.
– Оставим… тем более, ты не прав.
– В последнем? – отец вернулся.
– Да, – Лена тоже встала, собираясь уйти.
Борис Семенович положил руку на ее плечо.
– Не обижайся. Мне и самому неприятно огорчать тебя разговором… да еще после… Забудь, прошу, о чем говорил только что…
Он опять умолк. Было слышно, как секундная стрелка часов на стене соглашалась с ним: так-так-так.
– Знаешь, есть вещи, которые запоминаются на всю жизнь, – голос стал совсем тихим, – однажды в молодости я увидел скульптуру Родена «Любовь убегает». Точнее, наброски к ней. – Руки привычно опустились в карманы пиджака. – Удивительная штука жизнь… лишь через много лет я рассмотрел в набросках полноту отчаяния. Всю. И остался бы обделен, не будь в лирике Льва Болдова стихотворения на шедевр Родена… с таким же названием. Оба этой полнотой жили, разговаривали с ней… а она отвечала. Оба одинаково понимали, но, как оказалось, поодиночке не могли передать ее мне… всю, – взгляд остановился на картине напротив. – Я открыл для себя закон: человеку, чтобы увидеть талант художника, нужен кроме самого художника еще кто-то. Третья составляющая. Неважно дадут или найдется в себе самом. Но это и будет полнота. Та, настоящая…
– Угадаю конец мысли, – грустно заметила дочь, – нам с Андреем не хватает наставника? И это – ты? А я-то думала Андрею таланта и своего… – она отвернулась.
– В вашей ситуации не хватает, прости, тебе. А третьим, мне кажется… должен быть ребенок.
Елена оставалась неподвижной.
– Доча, послушай…
Она удивленно посмотрела на него. Отец впервые за много лет назвал ее так.
– Прости и выслушай меня…
Он обнял дорогое ему существо. Лена не отстранилась. Что-то трогательное из того, далекого детства, подступило к ней. Да и к трем одиноким людям.
Мать, которая слышала всё, смахнула слезу.
– Отвлекись. Я хочу кое-что рассказать тебе.
Отец погладил ее волосы.
– Отвлекись, родная… и присядь.
Диван уже без усталости, по-доброму скрипнул.
– Когда тебе было семь лет, а сам я не намного старше тебя сегодня, бабушка попросила поставить фильм «Комсомольцы-добровольцы»… времен ее молодости. В гостях у нас была Полина. Вы тихонько пристроились в углу и смотрели тоже. Никто бы ничего и не заметил, если бы не всхлипывания. Бабушка рассказывала, что вы плакали. Потом спрашивали, кто такие… комсомольцы. Говорили, что хотите быть такими же. Поразительно. Даже не слыша, не сталкиваясь с авторитарностью, на которую списаны все мыслимые беды человечества, не зная искаженной лидерами морали, вы увидели в картине то, чему никто не может помешать быть видимым. Если таковым его сделал автор. Через десятилетия художник донес свое сердце в точное по времени и месту событие. Оно отозвалось стуку ваших сердец. Почему такое возможно? Почему человек, о котором вы никогда и не услышите, был способен на такое? Среди смерти и горя? Ведь это не подвиг. Авторы были награждены тираном. И имели все блага. Ответ на вопрос я нашел много лет спустя… В поступках. Чем напористей зло сеет беды и горечь, тем настойчивее человек ищет другое, противное злу. Ибо изначально в нём существует только то… другое. Это у тебя впереди… – он споткнулся, сожалея об оговорке, – а зло – непрошенный гость. Стучащий, ломающий, рвущий нас. Но сколько бы ни рушило всё вокруг оно, сколько бы ни сеяло… Вовнутрь, в сердце к человеку ему не попасть, пока нет на то воли твоей. Упирается зло в стену. И те, кто не пустил, могут жить среди хаоса и смерти… среди тиранов, рядом с несчастными, сделавшими иной выбор. Полноценно жить! И прожить лучше, чем без ежедневного зла! Пример тому – Занусси. Тот же Шолохов, Распутин… А Бондарчук? Уже его «Война» и его «Мир»!– Борис Семенович поднял руки к потолку. – Вот где сходятся беда и чудо. Непостижимое чудо незаметного торжества… над бедой-то!