Тени в переулке (сборник) - стр. 1

…А потом я проснулся. Машина стояла под светофором на Пушкинской площади. Уже стемнело, и электрические елочки, висящие на проводах, горели весело и беззаботно. На бульваре у зажженной елки топтался народ, в витринах магазинов стояли деды-морозы и красовался плакат «С Новым, 1974 годом».

Мелодию мы услышали на полпути к левому повороту в проезд МХАТа. Из огромных репродукторов, установленных на здании Центрального телеграфа, вместо привычного в праздничные дни текста «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди», Иосиф Кобзон пел знаменитое танго Оскара Строка «Скажите, почему?».

– Ты подумай, – засмеялся мой товарищ Боря Вдовин, с которым мы «напрягались» далеко от Москвы, – никак, пока нас не было, власть переменилась.

– Ничего не менялось, – пояснил разбитной московский таксист лет под шестьдесят, – просто Кобзон Лещенко поет.

Летом сорок пятого во дворе горит прилаженная ребятами-фронтовиками стосвечовая лампа, а на окне второго этажа стоит радиола «Телефункен» с зеленым подмигивающим глазом индикатора, и бывший младший лейтенант Воля Смирнов ставит на крутящийся диск пластинки Лещенко.

В нашем дворе пользовались успехом веселые песни. По нескольку раз крутили «У самовара я и моя Маша», «Дуня, люблю твои блины» и знаменитый «Чубчик».

Из нашего двора на фронт ушло много ребят, и им повезло, почти все вернулись.

Уходили они пацанами-школьниками, а пришли решительными крутыми мужиками, посмотревшими Берлин и Франкфурт, Варшаву и Краков, Братиславу и Прагу, Вену и Будапешт, Харбин и Порт-Артур.

Они увидели, как жили люди в этих загадочных городах, и с большим изумлением поняли, что много лет подряд, на пионерских сборах, комсомольских собраниях и армейских политзанятиях, им чудовищно лгали о самой счастливой стране на планете.

В странах, которые они освобождали, люди жили богаче и веселей, даже несмотря на военное лихолетье.

Вдруг выяснилось, что велосипеды В-SА лучше наших, мотоциклы «цундап» дают сто очков вперед «ковровцам», а лучшие наручные часы ЗИЧ, величиной с розетку для варенья и толщиной с висячий дверной замок, не идут ни в какое сравнение с немецкими штамповками.

Воздуха свободы глотнули молодые ребята, мир увидели.

Увидели, и не в пользу любимой родины оказалось это сравнение.

Страна встретила их теснотой коммуналок, тяжелой работой, скудным бытом.

Только вечерами, на затоптанном пятачке, они танцевали под привезенные из далекой Европы мелодии, и вместе с воспоминаниями о самых страшных годах приходило чувство утраты другой, счастливой жизни.

И вечерами, танцуя под лихой «Чубчик», вспоминали набережные Дуная и узкие улочки Кракова.

Но однажды «Чубчик» перестал звучать в нашем дворе.

Много позже Воля Смирнов, ставший известным московским адвокатом, рассказал мне, что как-то вечером к нему пришли трое. Они достали красные книжечки с золотым тиснением трех букв «МГБ».

– Слушай, парень, – сказал старший, – ты фронтовик, у тебя пять орденов, поэтому мы пришли к тебе, а не выдернули к нам. Кончай антисоветскую агитацию.

– Какую? – страшно удивился Воля.

– Лещенко перестань крутить, белогвардейца и фашистского прихвостня.

– Так я не знал! – Воля Смирнов немедленно понял, сколько лет можно получить по любому пункту предъявленного обвинения.

– Я тоже когда-то не знал, – миролюбиво сказал старший, – а потом мне старшие товарищи разъяснили. Сдай антисоветчину.

Воля достал из шкафа пять пластинок Лещенко.

– Пошли на лестницу, только молоток возьми. Они вышли на площадку, и старший молотком рас колол пять черных дисков.

– Это чтобы ты не думал, Смирнов, что мы их себе забираем. Не был бы ты фронтовиком, поговорили бы по-другому.

Радиола замолкла, но в сорок шестом вернулся после госпиталя домой любимец двора, певец и аккордеонист Боря по кличке Танкист. Каждый вечер он выходил с аккордеоном во двор, играл Лещенко. И приплясывала бесшабашная мелодия «Чубчика». И ребята танцевали под нее, а не под песни в исполнении Бунчикова.