Технология власти - стр. 38
– Что же вам сыграть, друзья? – обратилась она к нам, перебирая ноты.
– Похоронный марш! – невозмутимо ответил Сорокин. Слова его потонули в веселом хохоте, а «Генерал» еще приговаривал – «гениально, гениально!»
– Охотно, Ваня, только скажи, кого же мы собираемся оплакивать, спросила хозяйка не то с досадой, не то с сочувствием.
– Жалкую гибель великой революции! – ответил полутрезвый Сорокин.
Это был первый звонок к полному отрезвлению. Люди сразу стали задумчивыми. Холодный душ сорокинских слов будто смыл хмель сорокаградусной «рыковки». Даже военный приуныл, покачивая головой.
– Это горькая истина! – читал я на его лице. Зинаида Николаевна поддалась общему настроению и, начав с «Реквиема» Моцарта, перешла к увертюре «Прометей» Бетховена.
Но дамы запротестовали. Супруга «Наркома», одна из тех, которых бессмертный Гоголь назвал «дамой приятной во всех отношениях», так и заявила: «Что же это, мы собрались отпраздновать день рождения Зинаиды Николаевны или устроить кладбищенский концерт?» При этих словах она подошла к хозяйке и властно прибавила: «А ну-ка, дорогая, не мучайте рояля и гостей, а уж лучше слушайте!»
Она заняла место за роялем. Под собственный аккомпанемент она исполнила несколько романсов Бородина и Чайковского. Сыграла она, действительно, виртуозно, и награждалась каждый раз шумными аплодисментами гостей. Мы вновь вернулись к жизни. Жена «Наркома» исполнила и несколько революционных песен. В заключение общим хором всех присутствующих было исполнено «Письмо матери». «Письмо матери» Есенина было запрещено для исполнения, но оно исполнялось чаще других советских произведений. Это были годы массового увлечения молодежи Есениным; это увлечение передавалось и «отцам». Четырехтомник Есенина (уже запрещенный) котировался на черной бирже в сто крат выше своей номинальной стоимости. Буйно-траурный пессимизм есенинской лирики явился социальным бальзамом, успокаивавшим тяжкие боли рождения сталинской империи. Бесшабашно-залихватская, пусть даже пьяно-кабацкая, а потому смелая манера Есенина говорить лирическую правду о режиме, при котором он себя уже чувствовал «иностранцем» («в своей стране я словно иностранец», – говорил поэт), – действовала подкупающе. Помню, как я сам днем в Институте пережевывал «Капитал» («Ни при какой погоде я этой книги, конечно, не читал», – писал Есенин о нем), а вечером перечитывал Есенина.
Конечно, Есениным увлекались и непризнанные донжуаны и немало их кончило жизнь самоубийством по есенинскому рецепту – разрез вены для прощального стиха и веревка на шею, – однако знаменем Есенин стал у политических бунтарей среди молодежи. Как это бывало часто в таких случаях, по рукам этой молодежи ходили нелегальные памфлеты поэта на режим, которых, быть может, Есенин никогда и не писал, но которые были вполне в есенинском духе. Мертвый Есенин грозил стать идейным вождем крестьянской Вандеи. Тем энергичнее расправилась сталинская власть с его памятью.