Тебе, мой сын. Роман-завещание - стр. 45
Ибрагим, стоя недалеко, с грустью наблюдал, как грабили его добро, и старался успокоить себя, относя эти действия на счёт фатальной неизбежности. В этот недобрый час к нему подошёл высокий стройный офицер и, козырнув, спросил:
– Вы кавказец?
– Да, – ответил Ибрагим.
– Какой губернии, какого рода-племени?
– Дагестанской, лакец, из селения Хуты, Ибрагим, сын Бутты.
– Вах! А впрочем, я так и предполагал. Ассалам-алейкум, земляк! Какими судьбами заброшен в этот край? Не лудильщик, случайно?
– Был лудильщиком, а теперь хозяин этого магазина, – спокойно ответил Ибрагим.
– Тысяча извинений! Прости наш дикий сброд, ради Аллаха! Поверь, я не в силах остановить грабёж – убьют! Ничем не могу помочь тебе, кроме сочувствия. Сам видишь, что за люди… К тому же большинство из них пьяны – а это стихия!
– Тогда зачем ты, порядочный человек, приобщился к этому дикому стаду? – в сердцах бросил Ибрагим.
– Видишь ли, я царский офицер, служил в одном из кавалерийских полков, которым командовал генерал Руднев. В армии Деникина немало горцев. Всех их распределили по частям, которые должны были действовать в тех местах, откуда родом офицеры-кавказцы.
А когда начали формировать из горцев Дикую дивизию, многих из нас перевели в неё и поставили во главе подразделений. Деться некуда, время смутное. Красные нас, царских офицеров, расстреливают. Советская власть – не для нас. И что за власть, не понимаю, но уж очень смахивает на анархию. А анархию я не признаю, поскольку не сомневаюсь в преимуществе законности и порядка монархического строя.
С полным пониманием долга присягал я русскому царю и не отступлю даже теперь, когда трон опрокинут, – буду стараться, не щадя собственной жизни и жизни тех, кто подчинён мне, во имя возрождения монархии.
Так, беседуя, шли Ибрагим Давыдов и ротмистр Исмаил Махдиев по станичной улице. Как бы там ни было, но Ибрагим считал обязанным исполнить долг гостеприимства. Его жена Прасковья за несколько лет замужества научилась не только строчить ноговицы и шить папахи, но и искусству приготовления традиционного хинкала. Узнав о разграблении магазина, Прасковья не огорчилась, а только обрадовалась возвращению мужа живым, здоровым, да ещё с офицером-земляком.
Каждый раз, когда налетал на станицу какой-нибудь отряд, её душу охватывала тревога. Она умоляла мужа и братьев не выходить из дому, не попадаться на глаза тем, кто врывался в станицу с поднятым оружием. Ей, матери уже троих детей, не было дела до того, за что бились белые, красные, зелёные или махновцы. Прасковья хотела мира, сохранения жизни любимого, семьи, родных, близких и тех простых многострадальных людей, которые так же, как и она, имеют только одну жизнь. Не зная языка, на котором говорили муж и гость, но прислушиваясь к интонации, поглядывая на лица, догадывалась, что вели они беседу мирную, как и положено за столом. Вскоре офицер поднялся, подошёл к кроваткам, в которых спали дети, и, постояв возле новорождённой, сказал: