Театральная история - стр. 26
– Умел ставить, старик, умел! Джульетта, сними портрет.
Я снимаю и передаю его Хозяину, слава богу, без поклона. Режиссер с восторгом и ревностью смотрит на Мейерхольда и вдруг смачно целует портрет.
– Обожаю старика! Повесь обратно. Да поаккуратнее! Вот так. Ты, Саша, должен с этого дня стараться быть грациозней. Розы должны стыдиться цвести в твоем присутствии. Ну, к делу! Господин Ганель, Александр, садитесь ближе.
Через секунду мы уже сидим рядом с господином Ганелем, и рукава наших рубах соприкасаются. Режиссер смотрит на нас взглядом, расшифровать который я не могу, и говорит, указывая на Иосифа большим пальцем правой руки (кажется, у него какая-то странная игра – указывать на каждого только для него определенным пальцем):
– Наш друг будет переделывать Шекспира – уберет длинноты, добавит юмора и так далее.
– Хватит потешаться, Сильвестр! Я только немного осовременю классика.
– Иосиф! Этого мэтра, – услышав слово «мэтр», господин Ганель сжимается, – не редактировали четыреста с лишним лет! Ты представляешь объем работ!
– Довольно шуток. – Иосиф порывается встать.
– Сидеть! – и режиссер, запретивший Иосифу покидать стул, встает сам, задумчиво проходит по кабинету и садится в кресло. – Вот закрою глаза свои, и встают предо мной тысячи предателей. – Режиссер закрывает глаза.
– Тысячи? – подает голос Иосиф.
– Это публика. Многоголовая изменница. Но люблю ее, не могу! Вот вечером зал заполняется людьми, такими разными, и каждый со своим запахом. От кого-то несет обожанием, кто-то пропах иронией, кто-то невежеством, а от умников идет такой тонкий, противный душок интеллектуальности.
Мы молчим, и молчание наше полно почтения. Но, кажется, молчание Иосифа содержит гораздо меньше благоговения, чем наше с господином Ганелем. Его молчание многослойнее, противоречивее нашего, в нем есть и отрицание, и насмешка, и даже презрение. Я это чувствую, но вот чувствует ли Хозяин? Нет, он, закрыв глаза, продолжает свою речь. Я уверен, он продолжал бы ее, даже если был бы в кабинете один.
– Но больше всего мне нравятся тихие зрительницы – они трепетны, они готовы увидеть именно то, что я поставил, а не свои вымыслы и домыслы. У них по большей части нет собственного запаха, они впитывают чужой. Кто-то укутан в преданность супруга, овеян его прощением, пропитан беззвучным плачем…
Я слушаю режиссера и понимаю, что значит «не верить ушам своим». Разве мог он знать о том, как именно я чувствую присутствие Наташиного мужа?
Хозяин продолжает:
– Люблю и тех, кто лелеет свою печаль, как дитя. И тех, кто не может наглядеться на свои дородовые травмы и летает на качелях: легкость – тяжесть, легкость – тяжесть.