Театр Черепаховой Кошки - стр. 1

Когда Виктор впервые увидел себя по телевизору, он, конечно, растерялся, потому что никаких съемок не помнил, а сюжет был о том, что он умер.

Виктор внимательно просмотрел запись несколько раз, а теперь сидел в темноте, выпрямив спину и положив руки на колени, и видел перед собой только красный индикатор выключенного телевизора.

«Как же так? Вот же я сижу, живой. Как же так?»

Он прекрасно помнил, как тонул, хотя это случилось много лет назад: падение в воду, широко раскрытые глаза, зеленая муть вокруг. Темные размытые пятна вдали, растушеванные линии солнечных лучей. Кажется, кто-то закричал на берегу. А может быть, не закричал.

За криком наступила темнота. Выплыл ли он сам, или кто-то вытащил его?

Пустота.

Провал.

Виктор помнил, как приплелся домой. Ноги подкашивались, зубы стучали от холода.

До прихода матери он успел принять душ, выстирать одежду и вывесить ее сушиться на солнце. Мать так и не узнала, что ее сын был на волосок от смерти.

А может быть, о том, что он умер в тот день, упав в мутную речную воду.

Виктор тряхнул головой, потер лоб. Взъерошил волосы: жесткие, постриженные ежиком, – он стал стричься короче, когда несколько лет назад впервые заметил седину.

Рука сама нашла пульт, «Panasonic» подмигнул зеленым и включился. Зашуршал винчестер в приставке: лязгнул, чавкнул, будто пережевывая каналы железными челюстями. На сером дымчатом фоне возникла надпись «Записанное видео».

Запись в меню по-прежнему была только одна, «Лучшее видео канала СЛТ». И все: никакого поединка Емельяненко, никакого отборочного по футболу… Ни одной записи за вчера или позавчера. А ведь Виктор специально купил приставку, чтобы не пропускать спортивных программ.

Рука нашарила очки на темном плюше дивана. Виктор сел на самый край, наклонился вперед и оперся локтями о колени, приготовившись внимательно пересмотреть сюжет.

Почти сразу он подумал, что есть в этой позе, в очках, в напряжении глаз что-то старческое, и тут же сел по-другому, стараясь быть более расслабленным. Виктору было за сорок, цифра начинала его пугать. Он не хотел казаться стареющим.

На записи все было именно так, как он помнил: падение, зеленая вода и солнце сквозь мутную зелень. Чей-то голос издалека. И он сам был одет в белую рубашку и коричневые брюки.

А дальше камера показала то, чего он не помнил. Она уловила смутную тень ниже и левее тонущего мальчика. Тень оказалась массивной бетонной плитой, из нее торчали спутанные клоки арматуры: волнистые, похожие на застывшие водоросли. Широкая коричневая штанина плеснула возле арматуры медленно и сильно, как рыбий хвост. Мальчик, которым тогда был Виктор, толкнулся руками, поднимая тело вверх, ткань нежно обняла железо, острый край пропорол штанину… Прут прошел сквозь коричневую ткань и запнулся о плотный валик подгибки.

Виктор еще раз толкнулся сильно и плавно, потом забил ладонями, схватился за горло, дернулся раз и другой – уже конвульсивно, – а потом, потеряв сознание, начал падать вниз, на острые пики арматуры.

Прорванная ткань легко соскочила с прута, но было уже все равно. Виктор лежал на железных водорослях, и маленькие рыбки скоро стали кружить над ним, словно он всегда был частью речного дна.

И снова Виктор не увидел никаких следов монтажа или графики – ничего, что заставило бы его усомниться.

Он сидел и думал: как же быть с воспоминаниями о том, как пришел домой? Что делать с памятью о жене, дочери? Со всей длинной, до сорока одного года, жизнью?

Или он так и прожил ее – мертвым?

Сложно сказать, счастливая ли она была – эта жизнь. Сначала да. Ему было двадцать два, Рите – восемнадцать, когда они встретились. Они не думали о том, быть ли вместе, – просто веселились. Ходили по концертам, встречались с разными людьми. Доползали до дома только для того, чтобы упасть на кровати и уснуть. Иногда играли в удивись-игру, которую придумала Рита.