Те, которые - стр. 11
А еще почему-то темно.
– Где я? – лучшего вопроса в мою тугую голову не пришло.
– В больнице, – нехотя ответили слева. – В девятке.
– А почему темно? Ночь, что ли?
На сей раз ответ последовал после небольшой паузы и уже справа.
– День… Ты че, не видишь?
– Не-а, – я пощупал верхнюю часть головы, но повязки на глазах не обнаружил.
– Ясно, – без энтузиазма прокомментировал голос слева.
– Обход уже был? – спросил я.
– Был, – буркнули слева, и я решил пока воздержаться от содержательной беседы.
Я попытался ощупать себя на предмет других ранений, кроме очевидного сотрясения мозга. Ребра все целы… на руках пару ушибов, это, наверное, когда падал… ноги целы, шевелятся, боли нет… цирроз на месте… почки не задеты.
Создалось такое ощущение, что удар по затылку монтировкой был единственным. И, к сожалению, не смертельным. Я малодушно огорчился: ну что стоило ребятам тюкнуть меня посильнее? Сейчас кайфовал бы в оболочке какого-нибудь профессора или банкира. Или популярного певца – давно меня не заносило в артиста. А так… Лежу тут с чугунной башкой, да еще, похоже, и ослепший.
И в туалет жутко хочется.
Я попытался встать, но голова весила не менее полутонны.
– Сестра! – крикнул я. – Можно мне утку?
Никто не отозвался.
– Сестра! – я повысил голос. – Утку бы мне, а? Очень нужно!
Послышалось какое-то шевеление и шарканье.
– Утку, – виновато повторил я, протягивая на звук руку, – а то сил нет терпеть.
В руку ткнулось стекло утки.
– Спасибо, сестричка! – сказал я как можно душевнее, пристраивая утку.
– Какая я тебе, нахрен, сестричка? – недовольно проскрипел мужской голос. – Тут сестричку только на доллар заманить можно. И поосторожнее там, это моя персональная утка!
Несколько дней я надеялся, что обойдется, зрение вернется. И действительно, иногда в глазах немного светлело, я мог разглядеть палату и силуэты соседей. Но очень быстро возвращалась полная тьма. Лечащий врач на обходе был не слишком любезен, на все вопросы отвечал: «Расслабьтесь, всех вылечим» – и старался побыстрее проскочить нашу палату.
Тут лежали все «непрестижные», а доктор спешил к «престижным». Это мне объяснил Макар Антонович, тот самый сосед, что поделился уткой в первый день. Он вообще оказался мужик неплохой и душевный, хотя душевности своей стыдился и все норовил нахамить. Это у него получалось плохо – время от времени прорывался правильный русский, который отличает учителей-языковедов советской закалки. Я прямо спросил – он прямо ответил, что учителем он был раньше, а теперь обуза на шее родного государства.
Четверо других были тоже обузами разной степени тяжести. Двое бомжей, которые всячески старались оттянуть выписку, стонали и жаловались на все подряд. Фрезеровщик Егор, едва не лишившийся пальца, выйдя на смену пьяным. Этот ни о чем другом говорить не мог, кроме как матерно крыть заводское начальство, периодически расширяя круг виноватых до правительства. А еще с нами лежал совсем молодой мальчишка. По голосу ему было лет двадцать. Я его сначала принял за медика – слишком квалифицированно он обменивался терминами с лечащим врачом – но потом соседи со смехом объяснили, что Санек тут от армии косит. Он все медицинские справочники наизусть выучил, лишь бы не отдавать долг Родине.