Тайный сообщник - стр. 23

– Вот почему с вами так приятно разговаривать. – Она, увы, не попыталась меня обнять, а торопливо продолжила: – Вы когда-нибудь видели его в одиночестве?

Я попытался припомнить.

– Да… он как-то нанес мне визит.

– Но, значит, он был не один.

– И я приходил к нему – в его кабинет.

– Он знал заранее о вашем приходе?

– Разумеется – ему доложили о моем появлении.

Она пристально посмотрела на меня – взглядом прелестной заговорщицы.

– О вас не должны докладывать! – И, обронив это замечание, она проследовала вперед. Я, запыхавшись, догнал ее.

– Вы хотите сказать, что надо войти к нему, когда он этого не ожидает?

– Нужно застать его врасплох. Вы должны проникнуть к нему в комнату – во что бы то ни стало.

Не скрою, предложенный способ разгадать возникшую перед нами загадку меня воодушевил и вместе с тем поверг (по понятным причинам) в некоторое замешательство.

– Когда я удостоверюсь, что его там нет?

– Когда удостоверитесь, что он там.

– И что же я увижу?

– Вы ничего не увидите! – воскликнула она, и мы повернули назад.

Подойдя к террасе, мы оказались лицом к лицу с лордом Меллифонтом, который возобновил свою прогулку и теперь мог, не нарушая приличий, присоединиться к нам. Он весь словно светился изнутри, и его вид тотчас вызвал у меня целую вереницу ассоциаций со всем, что я прежде знал об этом человеке. Когда его светлость, улыбаясь, широким взмахом опытной руки в прозрачную ночь представил нам окрестности, словно то был кандидат поддерживаемой им «альпийской партии», когда он явился нам, овеянный изысканным ароматом своей сигары и прочими изысками и ароматами, которые с беспримерным совершенством окутывали его великолепную голову, в моем сознании молнией сверкнул ответ на загадку Бланш: он весь без остатка был общественной принадлежностью. Воплощенная публичность, он не имел частной жизни, точно так же как Клэр Водри – воплощение частной жизни – не имел ничего общего с публичностью. Мне удалось услышать лишь часть рассказа моей спутницы, но все время, пока мы сопровождали лорда Меллифонта (вообще-то это он сопровождал нас, поскольку ему нравилась миссис Эдни, однако он всегда производил впечатление человека, скорее принимающего чье-либо общество, нежели ищущего его) и пока он добрых полчаса щедро осыпал нас дарами своей беседы, я с беззастенчивым двуличием ощущал, что мы, так сказать, вывели его на чистую воду. Колыхание занавеси, которым только что поманила меня актриса, занимало меня больше, чем мое собственное открытие; и если я не стыдился того, что посвящен в ее секрет, равно как и того, что посвятил ее в свой (хотя мой был более значительным в силу характера действующего лица), так это оттого, что за моим чувством превосходства таилось не бессердечие, а напротив, глубокое сочувствие и искреннее сострадание. Да, меня он мог не опасаться; скажу больше – я ощутил себя таким богатым и умудренным, словно вся вселенная вдруг оказалась у меня в кармане. Я и прежде догадывался, сколь многое в его жизни зависит от торжественности момента и величия места. Было бы преувеличением утверждать, что я подозревал о столь блистательном предназначении его светлости, и тем не менее я всегда проявлял к нему некую снисходительность (как бы покровительственно это ни звучало). Безупречность его манер вызывала во мне тайную жалость, и я не раз задавался вопросом, какое пустое лицо скрывается за этой маской, чем занят он в те неумолимые часы, когда мужчина пребывает наедине с самим собой – или, что еще страшнее, с более сильной частью собственного «я», а именно со своей женой. Каков он дома и что делает, когда остается один? В самой леди Меллифонт было нечто, дававшее пищу для подобных предположений, нечто, наводившее на мысль, что даже для нее он был всецело публичной персоной и что она мучительно искала ответы на сходные вопросы. Ей никак не удавалось их прояснить, и это служило источником ее извечного беспокойства. Мы с Бланш Эдни знали больше, чем знала она, но нипочем не поделились бы с нею нашим знанием; да и она, вероятно, не поблагодарила бы нас за это. Ее светлость предпочитала находиться в состоянии величавой неуверенности. Она не могла знать наверняка, поскольку не чувствовала себя с ним непринужденно, а он не мог ей открыться, поскольку наедине с ней не чувствовал себя самим собой. Он разыгрывал спектакль для своей жены, он был героем для своих слуг – нам же хотелось понять, что с ним происходит, когда ничей взор его не видит и, что более важно, ничья душа им не восхищается. Надо полагать, он расслаблялся и отдыхал – но какое же абсолютное отсутствие, должно быть, необходимо, чтобы компенсировать столь интенсивное присутствие! Сколь насыщенными должны быть антракты, чтобы человек мог вновь и вновь выдерживать подобные представления! Гордость леди Меллифонт не позволяла ей выпытывать чужие тайны и подглядывать в замочную скважину, и потому ее светлость сохраняла достоинство, одновременно продолжая изнывать от тревоги.