Тайна смерти Горького: документы, факты, версии - стр. 46
Автограф заметки-отклика К. Г. Паустовского «Завидная жизнь» сопровождает записка писателю и журналисту Василию Александровичу Смирнову [139]: «Дорогой Василий Александрович, – посылаю Вам отрывок, – не то, о чем я вам говорил, но, думаю, он подойдет. Всего хорошего. К. Паустовский» [140]. В 1933–1940 годах. Паустовский в летне-осенний период жил с другом – писателем Р. И. Фраерманом в Мещере, в Солотчинской усадьбе Пожалостина. Здесь он создал цикл мещерских рассказов – книгу «Летние дни», рассказы «Ленька с Малого озера», «Австралиец со станции Пилево», «Вторая родина», «Семья Зуевых», повести «Исаак Левитан» и «Мещерская сторона», рассказы «Стекольный мастер» и «Старый челн» [141]. Вот и летом 1936 года писателя не было в Москве. Свою заметку он пересылает через Ярославль. Заметка «Завидная жизнь» впервые, под таким названием, была опубликована в «Литературной газете» 27 июня 1936 г ода[142]. Позже текст публиковался в его собрании сочинений под названием «День смерти Горького». Вот его первоначальный вариант, значительно отличающийся от последней редакции: «Смерть пришла в летний день, когда над Москвой шумели летние грозы. Он умер перед лицом всей полноты жизни, любимой неистово и упрямо, – перед лицом сырой листвы, высокого неба, полевых трав, солнца, сверкающего над тучами и лесами. Он умер перед лицом новой земли – богатой, чистой и прекрасной. Он не должен был сейчас умирать.
Осталось чувство сиротства, саднящее сердце.
Мы почти не знали за последние годы тяжести многих человеческих чувств. Смерть Горького дала нам их в полной мере.
Раненому человеку трудно рассказать связно о своем несчастье. Так же трудно писать сейчас о Горьком. Смерть его ощущается, как сто лет тому назад ощущалась смерть Пушкина – это внезапное личное несчастье для тех, кто любит землю, неистребимую поэзию жизни и простоту человеческих сердец.
Горький был нашей совестью, честностью, нашим мужеством и любовью. Как нельзя лгать ребенку, так невозможно было забыть о строгости к себе, чистоте собственных помыслов и правдивости книг, когда судьей и товарищем был Горький.
До его смерти мы мало осознавали, какой опорой он был для каждого из нас в нашей внутренней, со стороны почти незаметной, но мучительной работе.
Он оставил нам великие традиции большой литературы, пришедшей из прошлых веков и уходящей в будущее – традиции Шекспира и Гете, Пушкина и Данте, Байрона, Чехова и самого себя.
Если мы нарушим эти традиции, если мы пренебрежем законами художественной правды, смелости обобщений, проницательности и внутренней писательской свободы, – мы никогда не создадим литературы, стоящей на уровне нашей высокой эпохи, мы, как рабы, зароем талант свой в землю и пройдем над миром той угрюмой и скоро позабытой толпой, о которой говорил Лермонтов.