Тайна Кутузовского проспекта - стр. 21
– Есть еще. Но учтите – это робот, правда, прекрасно выполненный.
– А может, останетесь у меня постоем? Я вам кое-что расскажу из прошедших эпох – может пригодиться: в частности, о том, что мне рассказала Федорова, когда я вручил ей документ о реабилитации…
Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:
– Миленький, миленький, что с тобой?
– Ничего…
– У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза… Ну-ка, давай мерить температуру…
Он погладил ее по щеке (Господи, когда ж я в последний раз называл ее «персиком»? как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности, неблагодарность человеческой натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?), покачал головой:
– Температура нормальная, Маняш… Просто во многая знания – многие печали.
– Ты его нашел?
– Да…
– Интересно?
– Если «страшно» может быть «интересным» – да.
– Самые интересные сказки – страшные.
Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся.
– А ведь воистину счастливый брак – это затянувшийся диалог… Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш…
– Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь… Хочешь рюмку? С устатку, а?
– Стакан хочу.
– Плохо тебе?
– Очень.
– Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!
– Не надо так… Он – чудо… Он выдержал испытание знанием ужаса… И остался жив… Нет, я неверно сказал… Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности…
– Ты не боишься таких людей? – спросила Маша, налив ему водки и поставив на длинную деревянную подставочку сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано петрушечкой; четверть века вместе, каждый понимает каждого («знает» в этом случае звучит кощунственно, протокольно; впрочем, и «понимает» – не то; «ощущает» – так вернее).
– Каких? – спросил он, медленно выпив стакан водки. – Сформулируй вопрос точнее, Маняш…
– После всех этих ужасов, о которых пишут, после моря крови… У меня перед глазами все время стоит письмо Мейерхольда, как его, старика, били молодые люди, которые не могли не помнить театра имени Мейерхольда… Как можно остаться идейным? Я понимаю, это не мимикрия, но все же, по-моему, это борьба за себя, Славик, борьба за свою обгаженную жизнь, за крушение идеи…
Костенко ковырнул картошку, есть, однако, не стал, хотя мечтал об ужине, пока трясся в автобусе…
– Робеспьер был идейным человеком, Маняш…
– А сколько голов нарубил?
– Давай тогда предадим анафеме и Пугачева, и Кромвеля, и Разина… Действие рождает противодействие… Око за око, зуб за зуб… Из ничего не будет ничего… После республики Робеспьера появилось консульство «железных» диктаторов, а после – император Наполеон… А потом вернулись Бурбоны, родившие – своей дурью – террор новой революции, которая наряду с лучшими людьми поднимает и муть, люмпен, жестокость, месть… Но ведь – через кровь и восстания – все кончилось демократической республикой… Значит, несмотря на реакцию, кто-то хранил веру в государственную уважительную доброту? Если бы до февраля семнадцатого Россия властвующая – крохотулечка, процент от всего населения – поделилась своими благами с массой народа, думаешь, люди б пошли громить околотки? Если б в сентябре Керенский дал народу хоть что-либо кроме свободы слова и митинга думаешь, Октябрь победил бы?