Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - стр. 31

Наши отношения с некоторыми из унтеров улучшались день ото дня, рискуя стать дружескими. Я особенно вспоминаю одного молодого фельдфебеля из Швабии, женатого, отца семейства, человека вежливого, приветливого, понимающего и любезного. Он испытывал отвращение ко всему, что имело отношение к наци и гитлеровцам. Для него самым большим несчастьем, которое могло постигнуть Германию, был приход к власти Гитлера и национал-социалистов. Он так доверял нам (то есть бывшим эльзасским и лотарингским унтерам французской армии), что поверял нам свои самые сокровенные мысли. Он был убеждён (а это было абсолютно немыслимо для немца), что только разгром, поражение в войне избавит Германию от гитлеровского гнёта. Он уехал в отпуск с твёрдым намерением больше не возвращаться, спрятаться до конца войны, при случае уехать в Швейцарию. К сожалению, он вернулся и был убит несколькими месяцами позже в сражении под Шепетовкой.

Некоторые другие Unteroffiziere тоже были симпатичными, они не прятали своих антинацистских чувств, но демонстрировали глубинный немецкий патриотизм. Тут был один маленький тиролец, которому, поскольку он заикался, поручили пост кладовщика. Он талантливо играл на Konzertzither (цитре) и целыми вечерами потчевал нас полными меланхолии протяжными напевами своей Heimat (родины), аккомпанируя себе на своём любимом инструменте. Когда он пел, он не заикался.

Другой, по фамилии Бургер, открытый и очень приветливый, был нашим соседом – он приехал из Бадена. Он был футболистом профессионального уровня, с которым мы – Андельфингер и я – имели удовольствие играть вместе в матчах между ротами, организованных нашим славным лейтенантом, чтобы хоть чуть-чуть нарушить монотонное течение нашей военной жизни.

Еще один, имя которого я забыл, напротив, пытался доказать нам свою симпатию, но его неискренний взгляд никого обмануть не мог. Я ему не доверял с первого же дня, его выдавала притворная доброжелательность и слащавость. К несчастью, я был прав, в чём с грустью и убедился через несколько недель.

Я уже говорил ранее, что наши отношения с самыми симпатичными из унтеров «рисковали» стать дружескими. Трудно объяснить, особенно тем, кто не пережил войну, через сорок пять лет после неё, когда франко-немецкие отношения стали добросердечными и ими остаются, наше состояние духа в тот момент. Все соображения человечности и личных чувств должны были отступить перед этим абсолютным императивом: война! Эта война, которую союзникам надо было выиграть, чего бы это ни стоило, если мы рассчитывали когда-нибудь вернуться в нашу родную страну и освободиться от гитлеровской тирании. Мы оказались здесь в силу обстоятельств, из-за чудовищного нарушения прав народов, в рядах вражеской армии, лицом к лицу с народом-союзником, которому мы в значительной степени будем обязаны нашим освобождением. В нашем частном случае великий день, когда должна будет решиться наша судьба, приближался, это был вопрос нескольких недель. И не нужно было, чтобы соображения сентиментального порядка помешали нам в этот день выполнить то, что мы считали своим долгом. Я бы, конечно, никогда не стал подло стрелять в кого-то из этих немецких товарищей, и не нужно было также, чтобы факт нашего дезертирства рассматривался ими как «отрицание любого чувства товарищества», как однажды напишет Марте один молодой австриец, добавив «однако, если бы я лучше знал его убеждения, я мог бы многое понять».