Талисман. Книга посвящений - стр. 4
«Каллиопа» посвящена петербургскому поэту Виктору Сосноре, который много работал именно в жанре эпической лирики, так что перекличка имён (посвящения и адресата) и словно подслушанный монолог богини выглядит оправданно и органично:
Поэзия барда Марины Белоцерковской пронизана песенными интонациями, что неудивительно. Её открытая, добрая, порой по-детски озорная и слегка лукавая манера узнаваема сразу. Читая её стихи, нужно настроить внутреннее ухо на мелодию. Иногда автор просто подталкивает читателя к музыкальному решению, оставляя в тексте рефрены и ритмические перебивы, как, например, в «Посвящении Анне Бонни и Мэри Рид…». Общий настрой благодаря перебивам колеблется в финале от эмоционального всплеска к вздоху сожаления:
И ещё одна саднящая «болевая точка» – назовём её условно топографической. Родина. Или местность, где поэт бывал счастлив, где обретал понимание, вдохновение. «Городам и Любимым» посвящён цикл Дины Дронфорт, здесь встречаются и словно воспитанно спорят друг с другом Верона, Амстердам, Киль… Южный, горячий и пряный, экзотический мир, продуваемый ветрами свободы, предстаёт в профессионально отточенных стихотворениях Елены Чертковой «Patio», «Цыганская песня» и «Salsa». В «Лианозовских прудах» Елены Данченко соединяются боль за живую природу городских окраин («Под застройку закатаны насмерть пруды») и свежесть поэтического восприятия жизни («из расщелин асфальта траву выдувать /все трудней…»). Посвящение М.Ц. («Где тутовник и туя тесно переплелись…») поэтессы Леры Мурашовой чудесным образом – через конкретику и метафорику – восстанавливает цветаевский и гумилёвский контексты Серебряного века и недолгого коктебельского братства. Внутреннее напряжение сродни рвущейся струне достигается за счёт глубинных аллюзий вечной неприкаянности поэта и ранней гибели: читатель знает о смерти Николая Гумилёва (его скрытое присутствие обозначено у Мурашовой словосочетанием «скудно многоразличье» из гумилёвского стихотворения «Природа»), знает о трагической кончине самой Марины Цветаевой… И угадывает жертвенный мотив вина, приходящий в трагическое противоречие с юным цветаевским пророчеством (вспомним: «Моим стихам, как драгоценным винам, / Настанет свой черёд»):