Так пахнет аммиак - стр. 16
– Но ведь свет внизу! – вскричала она, указывая коротким пальчиком сквозь смог на желтизну в окнах домов-муравейников.
– То свет искусственный, фальшивый. Не скрою: когда-то и мне его хватало, но то время прошло. Помимо него есть иной свет – свет солнца, например. Свет созидающий и умерщвляющий, символ непрерывности перерождения жизни, в котором мы существуем и медленно тлеем, каждый день обжигаясь. И есть свет успокаивающий – холодный и ненавязчивый, – дрожащая рука снова указала на звёзды. – Я устал тлеть, устал просыпаться и изводить себя гонками за тем, что всё равно потеряю, устал засыпать, чтобы вновь проснуться за тем же самым – жить по воле солнца больше не для меня. И не для них, – Изгой кивнул в сторону многочисленных болезненно подёргивающихся фигур. – Хватило мне того света, теперь я хочу другого и, когда сочту себя достойным, отправлюсь в его объятия.
– Вы упадёте с крыши?
– Возможно, моё измождённое жизнью тело упадёт… или его подхватят и приберут. Как бы оно ни сталось, дух вознесётся в вечность. Туда, где каждый из нас всего лишь пыль, не пытающаяся явить собой что-то новое, исключительное, извечно обременённое.
– Я не хочу прощаться, – Девочка нахмурилась и чуть было не плакала.
– И не нужно, – улыбнулся Изгой. – В вечности не бывает ни встреч, ни прощаний.
И он вздохнул:
– Но на какое-то время нам всё же придётся расстаться, – его безобразное лицо съёжилось от жгучего света.
Чёрный саван города плавился в первых лучах утреннего солнца.
Маньяк проснулся, когда свет уже вовсю лился по комнате.
Во сне ему привиделись пустые глазницы мёртвой девушки. Бездыханное обмякшее тело, вздувшееся тут и там, выделяло нескончаемый смрад.
– Ты должна быть прекрасна, – хотелось прокричать вслух, но в трупе не осталось и толики великолепия человека.
Маньяк вскочил с ужасом, свойственным тревожным людям. Оглядел комнату, одёрнул штору, заглянул под кровать – трупа нигде не было.
В голове засел образ девушки: скромница в старомодном платье, невинна и непогрешима, перед публикой, жадно раздевающей её взглядами. Она пела, привычно подражая Эдит Пиаф – неумело и неказисто. Но они не слушали, а только смотрели, снимая с девочки слой за слоем до костей. Маньяк давно знал эту девушку: даже не с юности, а с раннего детства – как будто всю жизнь. Сколь бы она ни старалась, ей никак не давался чужой язык, а голос не ставился и пение резало слух, но Маньяк так и не рискнул об этом сказать, лишь осыпал лживыми комплиментами. Ох, сколько же дней они провели вместе – и ни одной ночи. Занозой в плоти засело разочарование, воспоминания отравил яд злых языков, постоянно шепчущих про них двоих, настолько близких и повсюду бывших вместе, разные непотребства. Тем порочнее была эта связь, что сам он тайно желал того же, будоражил воображение пикантными фантазиями, а она, стремясь хранить честь и невинность, предложила назваться братом и сестрой. И тогда Маньяк, такой наивный в свои юные годы, принял новые правила за игру, где они обманывали весь мир, и, в конце концов, обманулся сам. В час откровений, стоило ему открыться в своих чувствах, она отшутилась: