Та, что разучилась мечтать - стр. 12
неполноценная”.
Как здорово было бы сейчас вновь очутиться в гостях у подруги! Опять позировать для её совершенно безумных фотосессий, воплощая самые неожиданные и яркие образы; завтракать свежими горячими пышками, запивая их кофе с молоком, а вечерами варить глинтвейн; вести задушевные беседы полушёпотом почти до утра, кутаясь в шерстяные одеяла; разбирать старинные ёлочные игрушки в не менее старинном чемодане, бережно заменяя оборванные нити; с сорочьим любопытством рыться в шкатулке, полной бус, браслетов, брошей и серёг, непонятно как уцелевших в горниле истории и даже отлично сохранившихся… Все эти сокровища (включая, собственно, и саму квартиру) достались подруге от бабки, а той, в свою очередь – от прабабки. В Майкиной семье ходила легенда, что старуха якобы была княжеских кровей, но после революции предусмотрительно поменяла фамилию на вполне пролетарскую. Превратившись из Анастасии Мещерской в Нюру Комиссарову, она изменила себе и биографию, и судьбу…
Получив в наследство жильё в Питере, Майка не спешила туда перебираться. Школьницей она регулярно приезжала к бабке во время каникул, но не планировала постоянно жить в северной столице, родная Москва вполне её устраивала. Сдавать квартиру неизвестно кому не хотелось, продавать тоже… Однако после разлада с Саней Майка забрала документы из универа и сбежала в Питер – подальше от бывшей подруги и парня, в которого была так отчаянно и безнадёжно влюблена.
***
Саня расслабленно улыбнулась, даже не отдавая себе в этом отчёта: настолько яркими и живыми были те питерские воспоминания, завладевшие сейчас её сознанием. Впрочем, спохватившись, она быстро взяла себя в руки и лишь тихонько вздохнула. Разумеется, Майка по-прежнему была бы искренне рада гостям, как и в прошлый раз, но… с тех пор слишком многое изменилось. Лялька подросла, однако проще с ней не стало – наоборот, с каждым днём делалось только сложнее. Снова подвергать подругу испытанию своим ребёнком Саня бы не рискнула.
Вот если бы вырваться в Питер одной! У неё даже в груди защемило – так сильно ей этого хотелось, и ещё больше хотелось зареветь от осознания того, что это невозможно. Да и совестно было в глубине души: что ж она за мать такая, если рвётся уехать подальше от дочери, которая так в ней нуждается.
С тех пор, как стало понятно, что с Лялькой что-то не так, окружение постоянно навязывало Сане единственно возможную модель поведения: мать должна добросовестно и безропотно нести свой крест. Сожми зубы и не ной, не смей унижать себя чужой жалостью. Она и не ныла, хотя иногда так хотелось просто пореветь, по-бабьи повыть в подушку, позволить себе эту слабость – выплакать из себя боль.