Сын человеческий. Об отце Александре Мене - стр. 3

Не помню точно, о чем мы тогда говорили в первый раз, сидя на деревянной лавке под вешалкой. Лавки эти служили сиденьями и помостами для гробов во время отпевания, на них же закусывали во время обеда. Я из своей застывшей судороги, в которую был тогда постоянно упакован, как гнутый саксофон в плохой футляр, сказал, что мне хотелось бы узнать, как выглядел Иерусалим при жизни Христа, потому что писал поэму с главой, посвященной Распятию, и отец Александр пообещал принести книжку, назначив день и час. Я поблагодарил и пошел на дорогу. Посидел на обочине, выкурил сигарету. Через двадцать минут приехал мопед, и меня увезли на дачу.

Меня вот что поражает, обгоняя события. Недавно я пересматривал фильм, снятый на любительскую камеру в 1989 году во время выступления о. А. перед студентами-психологами. Многое из того, что он тогда говорил, мне сегодня не кажется чем-то особенным, но не надо забывать, что всего этого никто из его слушателей никогда не слышал.

Даже Библию достать было трудно. Но информация устаревает. Манера речи меняется. Каждое время по-своему говорит о Высшем, находит для этого новые слова и образы. Но что-то остается неизменным – то, вокруг чего выстраивается событие. «Это слова влюбленного человека», – сказала моя жена, которая смотрела запись вместе со мной. Думаю, что она увидела главное. Он не просто любил Бога, а любил его той влюбленностью, о которой говорит Христос в Апокалипсисе, называя ее «первой любовью», которая, по удивительному Его сообщению, не должна кончаться. Он говорил о своем Высшем так, что все остальное отступало на задний план, но, что самое удивительное, отступая, это всё одновременно и приближалось, потому что живое присутствие своего Бога он видел в каждом из присутствующих. Он не видел в людях того, что они видели сами в себе и в других: грубость, например, или эгоистичность, жажду поспорить, утвердиться – эти качества словно выпадали из поля его внимания, хотя в боковом зрении, скорее всего, присутствовали как память о чем-то неважном, об ушедшем событии, – он видел в слушателях тайный свет, отражение и воплощение Источника. Когда его перебивали и не давали говорить особенно последовательные правдоискатели, атеисты и книголюбы, он не сердился, а с готовностью замолкал и ждал, пока оратор выскажется. Он напоминал большую птицу, которую щелкнули по носу, и от этого она сейчас вобрала голову в перья и нахохлилась единственно для того, чтобы, как только представится возможность, сразу же продолжить делать то, что она делала только что – скажем, петь или кормить птенцов, тут же забыв о небольшой помехе. Тут было много нежности. И это присутствие другого мира, о котором великий поэт, неудачливый политик и странник сказал, что его сила движет звезды и солнца, было главным в этом выступлении. Семь процентов внимания занимает у слушателя сам смысл сообщения, все остальное – интонация и мимика. Я вообще узнал об о. А. много для себя важного, приглядываясь к жестам и мимике, а не к словам. Я помню, с какой нежностью на другой видеозаписи он укутывает взрослого, вышедшего из крестильной купели, в простыню и как точны его движения. Высокий, беспомощный от своего сильного тела, словно скованный им мужчина, и человек, которому он вверен, как ребенок, рядом – в этом жесте отчетливо была видна та любовь, которая движет руки матери, бережно и быстро укрывающей от холода своего единственного и ненаглядного. Разница и удивление заключались в том, что ни один из них не был ни матерью, ни ребенком. Хотя, если вдуматься, то можно догадаться, что же тут было реальностью, а что видимостью. Слова еще возможно заучить и подделать, в том числе и слова любви, жесты такого рода – бесполезно.