Святой нимб и терновый венец - стр. 52
В те времена, сорок шесть лет назад, Коста-Бьянка была доброй католической страной, в которой появление на свет у молодой незамужней девицы ребенка было вопиющим нарушением всех мыслимых правил и, что еще хуже, грехом, не подлежащим отпущению.
Я родился в бедняцкой лачуге, моя матушка несколько дней и ночей находилась между жизнью и смертью. Церковь, та самая церковь, которой я теперь служу, в лице одного прелата-фарисея отказала несчастной молодой женщине в помещении на лечение в монастырский госпиталь, где ее могли бы выходить. Как заявил сей ханжа, каждый должен нести справедливое наказание за свой грех. И этим грехом был я.
Кто-то из родственников обратился к сеньоре делла Кьянца, взывая к ее милосердию и прося оплатить пребывание моей родительницы в больнице, но она была непреклонна. Так в возрасте четырех дней от роду я сделался сиротой. Меня взяли на воспитание дальние родственники, которые, впрочем, через несколько лет отказались от такой обузы и продали меня индейцам, кочевавшим по стране с бродячим цирком. Там я постиг разнообразные науки, начиная от выступления на манеже и заканчивая побирушеством и воровством, ибо мои приемные родители не брезговали промышлять и этим.
Пути Господни неисповедимы, и кто бы знал, что спустя годы я приму сан и взойду на амвон. Я отчаянно любил своих индейских родителей, мы были одной большой дружной семьей. Цирковую труппу (я, помнится, имел большой успех, когда балансировал с шестом на канате, натянутом над манежем, или лихо скакал на лошади) разогнала полиция, которой жители одного из городков пожаловались, что с нашим там появлением значительно увеличилось число краж. Но нас это не смутило, и через день мы снова были вместе. Тогда за дело взялись горожане: мужчины, к которым примкнули женщины и подростки, под предводительством местного священника глухой ночью напали на нас, спящих, заблокировали выходы из фургонов и подожгли их. Я помню дикие вопли, запах паленого мяса, мольбы о пощаде. Но горожан и их предводителя в рясе это не проняло. Тех, кто выбирался из окон фургонов, спасаясь от пламени и едкого дыма, добивали лопатами, мачете и просто руками, причем все – от мала до велика.
Несчастного семилетнего мальчика (неужто я был когда-то таким?) спасло то, что у меня была молочно-белая кожа и я выделялся на фоне смуглых индейцев. Кто-то из горожан, увидев меня, решил, что я – жертва «иродов», похищенная из родительского дома, и в самый последний момент отвел лезвие, направленное мне в грудь.
Местный священник, тот самый, что воспламенял горожан своими неистовыми речами и настраивал их на убийство циркачей, уверяя, что подобное никак не может считаться грехом, приютил меня на время. А через несколько месяцев я попал в католический интернат для юношей, расположенный в столице. Судьбе было угодно, чтобы однажды интернат навестила с визитом делегация именитых горожан, в число которых входил и мой отец, Энрико делла Кьянца (Я с самого детства знал историю своего появления на свет и имя того человека, который соблазнил мою несчастную матушку и подарил мне жизнь, а ей – смерть.)